Степь

Спустя год он взял рейс на Москву, чтобы навестить меня в общежитии Литературного института. Стоял золотой сверкающий сентябрь, и отец позвонил мне со стоянки на юге Москвы, недалеко от метро «Каширская». Там я долго ждала его в сквере на лавочке и пила теплый разливной квас из пластикового стакана. Он приехал часа через полтора, ничем не объяснив свое опоздание, он вообще никогда ничего не объяснял, но по его внешнему виду я поняла, что он был в душе. От долго ожидания мне захотелось в туалет, и мы нашли голубой биотуалет, заплатили десятку старухе, сидящей в соседней кабинке, и я передала отцу свой рюкзак. От запаха тошнило, но делать было нечего, а выходя из туалета, я почувствовала, что за ту минуту, что я там провела, на меня налип этот невыносимый запах. Мне самой от себя стало душно.

Отец стоял у газона и курил. Одет он был по-городскому: Илона выдала ему комплект городской одежды, и он переоделся после того, как принял душ на стоянке. На нем была чистая, еще в Астрахани выглаженная, светлая рубашка с коротким рукавом на молнии, и он по старой привычке не застегнул ее до конца. Широкие рукава рубашки торчали острыми углами, из-за чего рубашка сидела на отце как бумажный костюм на картонной куколке. Серые хлопковые штаны на шнурке ниспадали на негнущиеся туфли с тупыми носами. В руке он держал пластиковый пакет, из которого пахло сушеной рыбой, а рядом с вязанкой серых рыбин лежала пара розовых полосатых носков. Это тебе от Илоны, сказал отец. Передай ей мою благодарность, ответила я и положила цветастый пакет в рюкзак.

Отец сказал, что сейчас мы поймаем тачку и поедем на овощебазу. Там прямо с машин продают арбузы, помидоры, виноград. Я не понимала, зачем нам на овощебазу, и спросила его об этом. Как зачем, ответил отец, затарить тебя всем. Но у меня все есть, смутилась я. Значит, еще будет, ответил отец. Мы вышли на шоссе, и он поднял руку. Тут же остановилась бежевая «Нива» (иностранные машины он принципиально пропускал). Отец объяснил водителю, куда мы собираемся, и, договорившись, выглянул из машины и спросил меня, какой адрес у моего общежития, на улице Добролюбова, oтветила я. Отец снова нырнул в «Ниву» и уже через минуту выглянул из салона, чтобы позвать меня. Садись, сказал он, поедем тебя затаривать.

Шофер долго вез нас по спальным районам с многоэтажками и вывез в производственную зону. Севший на переднее сиденье отец тут же завел с ним беседу: они обсуждали цены на солярку и слухи о дорожных реформах, отец возмущенно рассказывал о том, какие плохие дороги в Волгоградской области, не забыв добавить, что терпеть не может Москву. Это был его обыкновенный разговор. Я привыкла к тому, что он, не умевший поговорить со мной, обнаружив рядом мужчину, говорил только с ним.

Так было и в детстве, когда отец брал меня в гараж. Мужики, сидя вокруг стола, курили и сбрасывали пепел в консервную банку. За их спинами вся стена бытовки была обклеена плакатами с обнаженными женщинами. Мужчины говорили между собой, спорили и смеялись. На фоне загорелых красавиц их испачканные в мазуте джинсовки, свитера и небритые лица выглядели грубо. Сидя у входа в гараж на заляпанном маслом чурбаке, я играла с пластиковым кенгуру из киндер-сюрприза и посматривала в темную бытовку, где мужчины обсуждали ремонт и цены на запчасти. Забывая, что я сижу недалеко, они начинали громко материться и размахивать руками. Мужской остров в темноте подсвечивала лампа дневного света, и, разгорячившись, они были похожи на стаю недовольных гусей. С их шоферского стола мне доставался пряник, но пряники я не любила. От них были липкие пальцы, а сухое тесто внутри казалось мне приторным и отсыревшим. Я медленно сгрызала пряник, а потом шла к колонке мыть руки. Когда кто-то из компании мужчин вспоминал обо мне, то шикал на всех и требовал не материться. Потом они снова забывали, что я поблизости, и их голоса повышались, a разговор превращался в грубую перепалку. Когда мне надоедало играть у гаража, я забиралась на заднее сиденье отцовской машины и лежала там, рассматривая нити обогрева на стекле и свои ладони. Сиденье пахло резиной, табаком, мазутом, я приближала к нему свое лицо и наблюдала, как оптическая иллюзия размывает ромбики узора на ткани обивки.