Степь зовет

— Зоготиха, вы же умная женщина, не надо так кричать. Никто его не заставлял, он сам сюда пришел. С пионерским отрядом. Я ничего не могу сделать.

— Как это вы не можете? Гоните его! Отец из сил выбивается, я еле на ногах держусь…

— Все равно он не уйдет, все равно не уйдет! — прыгая на одной ножке, пропела Иринка.

— Не уйдет! Не уйдет! — хором заголосили ребята. Вовка был готов сквозь землю провалиться. Знай он раньше, что так получится, вовсе не пошел бы. Вот ведь тоже, всюду надо ей лезть… Ладно, дождется она у него…

— Не уйду! — прокричал он. — Я совсем домой не приду, так и знай! — И, глотая слезы, он стал подгребать колосья к копне.

Зоготиха отошла в сторону и, сложив руки на груди, страдальческими глазами смотрела на пионеров, хлопотавших у чужой пшеницы, и на собственного сына, который ее вгоняет в могилу…

Жатка делала новый круг. На месте Хомы сидел теперь Триандалис; его белая, подстриженная борода ярко выделялась на дочерна загоревшем лице. Хома сбрасывал сзади колосья.

Пионеры с шумом и песнями сгребали скошенную пшеницу. Один Вовка хмуро помалкивал. Теперь уже ему было жалко мать, над которой смеялись ребята.

Когда через некоторое время Вовка обернулся, матери уже не было. Он увидел ее далеко-далеко, возле клина Димитриоса Триандалиса. Над клином раз за разом вспыхивали на солнце две косы.

24

Ранним утром Юдл совсем было собрался выйти в поле — работать, не работать, там видно будет, но идти надо, чтобы Хонця не брехал. Но в последнюю минуту он передумал. То, что Элька неожиданно уехала в район,

пугало его. На всякий случай он решил перепрятать какие есть деньжонки из комода в более надежное место. И от клячи надо наконец избавиться, больше ни дня нельзя ее держать.

Он снова улегся в постель, разбудил Иоську и, покряхтев для виду, сказал, что болен, кости у него ломит. Пускай он, Иоська, передаст Хонце, что так, мол, и так, отец занемог и в поле сегодня не выйдет.

Как только Иоська убежал, Юдл вытащил из комода старую, облезлую шапку, в которой он хранил деньги, и перепрятал в боковушку у сеней. Потом смежной дверью проскользнул в конюшню.

— Вот баран! — в сердцах помянул он Иоську. — Давно бы я уже и думать забыл об этой дохлятине, если б не он. Родного сына приходится бояться.

Гнедая лежала неподвижно, вытянув худые ноги. На ней кишмя кишели мухи.

— Слава господу богу! — плюнул Юдл. — Избавился наконец!

Он толкнул ее сапогом — кляча не шелохнулась.

— Теперь с этим делом будет похуже. Не дают жить, дышать не дают…

Вчера ему пришлось насыпать Патлаху полмешка ячменя. Оксман думает отделаться пятью мешками? Черта с два! Дураков нет. Патлах тоже знает, где Оксман живет.

Он запер дверь и ушел в хату.

Надо получить в сельсовете бумажку, что кобыла околела. Попросить разве Матуса? Матус ничего, с ним хоть можно разговаривать. После той ночи сам подошел к нему и вроде бы оправдывался: мол, дело с конюшней было Хонциной затеей, а он, Матус, не верил, отговаривал. Умная голова! Вот его бы нам в председатели, при нем можно бы жить… Рискнуть, что ли, и прощупать его насчет чертовой девки? Чего она поперла в район? Не понесла ли чего на хвосте? Могла что-то проведать. Недаром они молчат о пожаре, чтоб ей сгореть…

За обедом Доба подсела к нему:

— Юдл, я тебя прошу, обдери ты эту клячу — и все. Чует мое сердце, что добром это не кончится. Дай бог, чтоб я неправду говорила. И не связывайся ты с Патлахом, я тебя прошу. Ну скажи сам: к чему это тебе?

Юдл злобно хмурился и молчал.

На окраине хутора Настя заворачивала к оксмановскому двору высокую, доверху груженную арбу. Оксман, босой, в распахнутом сюртуке, вышел на улицу — посмотреть, не сыплется ли с арбы пшеница.

С поля, усталый и запыленный, возвращался Хонця. Проходя мимо, он бросил взгляд на арбу и подумал о Насте:

«Мается у него девка. Надо с ней потолковать».

Оксманиха увидела из двора Хонцю и подбежала к забору.

— Янкл, вот он идет, подойди к нему! Поскорее, а то он уходит… Только не мямли…

— Хонця! — не очень уверенно позвал Оксман и, опасливо оглянувшись, подошел ближе. — У меня к тебе дельце…

Хонця посмотрел на него своим единственным глазом и сухо ответил:

— Приходите в правление, там поговорим.

— Одну минуточку! Я тебя… Я вас не задержу…

Он взял Хонцю за рукав и отвел немного в сторону, к забору.

— Мы с вами оба не мальчики, реб Хонця. Скажите сами: разве я когда-нибудь желал вам зла? Наоборот… Так я хотел сказать… Ты мне скажи… — Оксман путался, сбивался, никак не мог приступить к делу. — Если… словом, чтоб ты знал, Хонця: пока я у себя хозяин, так что бы ни понадобилось… Сам понимаешь… Может, тебе сейчас надо? — И он сунул руку за кошельком.

— Катись ты к чертовой матери! — сквозь зубы сказал Хонця и перешел на другую сторону улицы.

Возле тесного, заросшего травой дворика его встретили дочери, две долговязые, худые девочки, которые волочили по обочине канавы дерюгу с кизяком.

Жена молча отвернулась, когда он вошел в их низкую, душную комнатушку.

— Дай поесть, — тихо попросил Хонця, опускаясь на скамью.

Жена не ответила.

— Дай поесть, говорю…