Степан и муза

— Ну, я-то не погорю! — самонадеянно заявил Степан.

— Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно не мало,

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало, — назидательно промолвил я.

— Что ты сказал!? — грозно нахмурился гигант.

— Да это не я. Это Омар Хайям сказал, — примирительно улыбнулся я.

— Много он понимает твой Абрам Хаим! — обиженно пробубнил Степан. — А он случайно не еврей?

— Во-первых, не Абрам Хаим, а Омар Хайям. А во-вторых, он, ну, совершенно случайно, иранец, — терпеливо пояснил я.

— Какой, какой такой сранец? — насмешливо переспросил мой оппонент.

— Не сранец, а иранец, то есть перс. Ты что, на ухо туговат? — раздраженно бросил я.

— Перс!? — деланно удивился Степан. — Был у меня «перс» по кличке Барсик. Ох, и ленивая же тварюга! Мышей из принципа не ловил, пацифист хвостатый! Мог только всю ночь напролет на весь Тернополь жалобно мяукать, да по кошкам круглогодично бегать. А чтоб стихи сочинять!?.. Это только у Пушкина: «Пойдет направо — песнь заводит, налево — сказку говорит…»

Я почувствовал, что у меня начала кружиться голова, и поймал себя на мысли, что совершенно перестал понимать, когда Степан шутит, а когда говорит серьёзно.

— А на счет Катюхи ты со своим Хайямом можешь не сомневаться, — благодушно продолжил Степан. — Я с блаженством вспоминаю тот год, что прожил с нею. Прейдешь с работы усталый, хлюпнешься в кресло перед телевизором, откроешь бутылочку пива и смотришь футбол. А Катюха хлопочет на кухне и что-то щебечет. И всё щебечет, щебечет и щебечет. Ничего толком не слышу, а приятно. Живое общение с любимой облагораживает. Вот только денег на жизнь не хватало. Из-за них проклятых и пришлось расстаться с моей «звездочкой» и уехать в такую даль. А знаешь, Василий, воспоминания о доме, о любимой навеяли на меня вдохновение и я, вот, сочинил стихи. Хочешь послушать?

У меня, честно говоря, не было никакого желания обогатить себя бриллиантами поэтического творчества Степана. Но из вежливости я с энтузиазмом заявил, что с тех пор, как приехал в Португалию, только и мечтал услышать что-нибудь новенькое из сокровищниц мировой поэзии.

— Тебе смешочки, — обиженно пробурчал гигант. — А я уже месяц по ночам не сплю. Мучительно ищу подходящую рифму и красивые слова, достойные неземной красоты моей Катюхи.

— О-о-о-о-о! Да я вижу Екатерина — твоя Муза! — изумился я.

— Вообще-то, нет. Мы еще не расписаны. Но в будущем обязательно поженимся! — твердо пообещал Степан. И я понял, что для него муза — это всё равно, что муж, только женского рода.

— Ну, ладно, слушай! — милостиво позволил мне ознакомиться со своим творчеством Степан. Он неожиданно ловко вскочил на соседний стул, принял позу памятника Маяковскому в Москве и трубным замогильным голосом, от которого задребезжала посуда на столах, продекламировал:

О, милая моя Катюха!
Хоть слушаю тебя в пол-уха,
Но голос твой, мой соловей,
Журчит, как сказочный ручей.

Иерихонская труба показалась бы жалкой детской свистулькой по сравнению с могучим громоподобным гласом, всколыхнувшим вязкий воздух переполненной посетителями пиццерии. В нижнем зале что-то глухо и тяжелое упало на пол. За спиной Степана истерически завизжала девушка. Но не от восторга. Вскакивая на стул, поэт ненароком зацепил её кавалера за локоть и тот выплеснул полную чашку горячего кофе на белоснежный костюм своей возлюбленной. Парень вскочил на ноги, сжал кулаки и резко обернулся. По грозному выражению его лица я понял, что он не на шутку намерен вступиться за честь и достоинство дамы своего сердца. Но, увидев двухметрового громилу верхом на стуле, он как-то сразу сник, суетливо схватил салфетку и стал поспешно промакивать коричневые пятна на костюме своей зазнобы.

Повар был застигнут загробным гласом как раз в тот момент, когда в очередной раз подбросил корж вверх. Парень мгновенно съежился и сжался в комочек от нахлынувшей волны ужаса. А корж плашмя плюхнулся прямо на вершину его башнеподобного колпака.

По-видимому, повар принял мефистофельский бас Степана за предвестник приближающегося землетрясения.

— Ну и как? — спросил меня с вершины Парнаса обладатель бесценного поэтического дара.

— Я поэт, зовусь я Стёпа.

Всем привет от остолопа! — пробурчал я, растирая заложенные «громом» уши.

— Чего, чего? — поинтересовался из-за заоблачных высот лирик.