Степан и муза

Невысокая черноглазая девушка-официантка, принесшая нам пива, бросала на Степана томные выразительные взгляды и всячески пыталась привлечь его рассеянное внимание. Но, увы, тщетно.

Гигант наклонился через стол и с надеждой во взгляде и трепетом в голосе спросил:

— Ну, как мои стихи?

— Феноменально, потрясающе! — искренне произнёс я, абсолютно не льстя Степану. Феномен творчества гиганта изящной словесности до основания потряс пиццерию «Селешты», а также всех, кто имел несчастье находиться в ней. Степан зарделся, как красна девица.

— Незабываемо! Сногсшибательно! — пылко продолжал я. — Куда до тебя Шекспиру с его:

«Две самых ярких звёздочки, спеша
По делу с неба отлучиться, просят
Её глаза покамест посверкать.
Ах, если бы глаза её на деле
Переместились на небесный свод!
При их сеянье птицы бы запели,
Принявши ночь за солнечный восход».

Степан с минуту задумчиво молчал, очевидно «переваривая» услышанное.

— А знаешь, тоже неплохо! — наконец, с видом знатока заметил он. — Вот только рифма у твоего Шекспира явно хромает.

— Степан! А почему твои стихи на русском языке? — поинтересовался я. — Ведь в Тернополе большинство населения говорит на украинском.

— Так уж вышло, что с малолетства я жил и рос на Колыме. Мои родители уехали туда на заработки на золотые прииски. Там родилась моя младшая сестра. Ходил я в русскую школу, играл с детьми, разговаривавшими по-русски. А когда родители вернулись в Тернополь, то я уже был чересчур взрослый, чтоб заново переучиваться. Да и Катюха, хоть её родители и тернопольчане, росла и училась в Крыму, где тоже разговаривают по-русски. Честно говоря, мне стыдно, что я плохо знаю родной язык. Но, клянусь тебе, заработаем с Катюхой деньги на квартиру, вернемся домой и я обязательно выучу украинский язык, — твердо заявил Степан.

— В твоих стихах есть крошечный изъян, — после небольшой паузы мягко сказал я. — Всё-таки называть любимую женщину Катюхой как-то неблагозвучно. Ведь можно сказать Катя, Катерина.

— Да уж так я привык. Да и вся рифма тогда рухнет! — обиделся Степан. — Я и так столько времени её подбирал!

— Ведь ты влюблен, так крыльями Амура

Решительней взмахни и оторвись! — патетично воскликнул я.

— Шекспир… — полувопросительно, полуутвердительно произнес Степан, и я удивился, насколько быстро он смог распознать стиль великого поэта. — Послушай, Василий! Познакомь меня с этим Шекспиром. Похоже он очень умный мужик. Мне кажется, где-то я уже слышал эту странную фамилию.

Неожиданно в серо-голубых глазах Степана отразился немой вопрос, который он явно стеснялся задать.

— Не волнуйся! Он совершенно случайно не еврей, — успокоил я гиганта, и на его лице отчетливо проявилось выражение облегчения. — Но познакомить тебя с ним не могу. Он умер.

— Как умер?! Несчастный случай на производстве?! — ужаснулся Степан.

— Можно сказать и так, — печально вздохнул я. — Судя по его сонетам, он не смог пережить измены возлюбленной и предательства друга.

— Похоже, у него была слишком ранимая душа, — уныло молвил Степан. — И давно он умер?

— Нет, не очень. Около четырехсот лет назад, — скорбно ответил я.

Степан недоуменно уставился на меня. Но, видимо, подумав, что ослышался, безнадежно махнул рукою:

— Ну, умер, так умер. Ничего не попишешь. Все там будем. Но что же мне делать со стихами?

— А ты начни так: — предложил я. — О, милая Екатерина…

— …Твой бюст, как сказочная дыня, — выпалил Степан, которого явно донимал зуд творчества.

— Это как? На вкус или на цвет? — саркастически полюбопытствовал я. — Трубадур ты мой тернопольский! Ты должен четко определиться, что ты пишешь: гимн возлюбленной или трактат по бахчеводству. Так ты и самого Ронсара переплюнешь!

— А это ещё кто такой? — изумился Степан.

— Французский поэт эпохи Возрождения. Отец эротической лирики, — пояснил я.

— И что он, к примеру, такого написал? — подозрительно прищурился гигант.

Я сморщил лоб и, проклиная склероз, напряг свою предательскую память:

О, постой! О, погоди!
Я умру! Не уходи!
Ты как лань бежишь тревожно.
О, позволь руке скользнуть
На твою нагую грудь.

Иль пониже, если можно, — наконец, процитировал я.

Степан крепко задумался. Он застыл в позе Роденовского «Мыслителя», сосредоточенно всматриваясь в точку, находящуюся где-то за моей спиной, будто я был абсолютно прозрачным. На лбу его собрались суровые складки, вены на висках вздулись. Казалось еще немного, и он трагическим, надрывным от безысходности голосом воскликнет:

— Быть или не быть, вот в чем вопрос.

— Нет! До уровня Ронсара мы опускаться не будем! — вдруг категорично заявил Степан. — Так что ты там говорил о Екатерине?

Я собрался с духом и начал заново:

О, милая Екатерина!

Когда твой щебет соловьиный…

…Доходит до моих ушей,

Я сам пою, как соловей!