Степени (СИ)

Она застыла на месте и нахмурилась, прищурено глядя на сына, словно только сейчас увидев его. Но уже через секунду, как будто не расслышав, что именно он произнёс, улыбнулась и, шлёпнув его перчаткой по щеке, направилась к выходу.

Как ни в чём не бывало.

Ну как всегда… Питер закатил глаза и последовал за ней.

====== 16 ======

Никто и слышать не хотел о его снах.

Даже вот мама.

Но мама – это была мама, и тот раз был единственным, когда Питер обмолвился при ней о своём сне. К тому же не о самом главном. Не о том, где он летал. У него не было сомнений, что она не поверит и не поймёт. Почему он решил, что эти сны оценит его прагматичный с ног до головы брат, Питер и сам не знал. Весьма глупо было предполагать, что Нейтан серьёзно воспримет гипотетическую возможность того, что его вечно мысленно витающий в облаках младший брат может летать и наяву.

Но Питер и не предполагал, он просто чувствовал необходимость рассказать об этом, и именно Нейтану, и шёл к нему, неоднократно, регулярно, всё чаще, и доводил его рассказами о городе, воздухе, крыше и полёте, и о том, что вот буквально сегодня он вставал утром с кровати, и его нога зависла над полом, и что какую-то долю секунды он парил, и теперь уже совсем не сомневается в том, что умеет летать!

С какой стати он каждый раз надеялся, что Нейтан ему поверит?

В лучшем случае тот досадливо морщился или посмеивался над ним, советуя для проверки спрыгнуть с Бруклинского моста, а в худшем – особенно если накануне опускался на несколько пунктов – раздражённо советовал попить какое-нибудь лекарство, выбросить это из головы, и вообще, не приставать к нему с подобной чепухой!

Питер бы, возможно, и последовал каким-нибудь из его советов, или, по крайней мере, не бился бы раз за разом в закрытое окно, но некоторые еле улавливаемые мелочи в реакции брата – излишне громкий смешок на очередное «могу летать», короткие умоляющие взгляды, которые тот сразу же прятал за очередным «бред» – снова и снова возвращали его к нему. К воцарившемуся в своём штабе, вечно взвинченному, занятому собраниями активистов, прессой, цветом своего галстука, степенью собственной неотразимости в глазах избирателей, деньгами мистера Линдермана, пунктами… и неизменно приходящему во снах брату.

Дело ведь было не только в полётах.

Питер чувствовал, что с ним что-то происходит, но что конкретно – никак не мог уловить, лишь видел связь душевного смятения и снов, и ему казалось, что только Нейтан сможет его понять.

А сны приходили всё чаще.

Уже не только по ночам.

В такси, у постели умирающего пациента, будто специально подлавливая любой удобный момент, заманивая Питера к себе, настойчиво напоминая о чём-то, заставляя торопиться и готовиться к чему-то важному.

Но к чему? Что у него могло быть важного?

Важное – оно было у Нейтана.

И тот не стеснялся заявлять об этом, упрекая брата в немодности и бесперспективности его деятельности. Питер не был с ним согласен, но устраивающих Нейтана аргументов у него не было. Так получилось, что всё значимое в его жизни было сложно облечь в слова.

Зато у Нейтана в последнее время с этим было всё слишком просто. Всё, что ему было нужно, теперь легко умещалось в нескольких словах.

Набрать пункты. Победить на выборах. Похоронить мамино досье.

Предложить брату новую работу. В своём штабе.

Зачем?

Ну как же!

Во-первых, у Питера чутье на людей. Во-вторых, Нейтан ему доверяет. В третьих, это будет полезно для имиджа, ведь семья – это всегда козырь!

Как просто… Как безукоризненно просто.

Они почти разругались тогда.

Питер обвинил его в лицемерии и эгоизме, а он высказал Питеру, что тот злится, потому что всю жизнь был в тени, и что хватит уже обижаться на прошлое и пора бы уже повзрослеть. Примерно на фразе о готовности помочь и подтолкнуть брата вперёд, Питер высвободился из отработанной хватки своего доморощенного идеала и со словами «отстань от меня», выскочил из офиса.

Сдвинув в сплошную ломаную линию брови и закусив изнутри губу.

Он всегда ненавидел плакать при брате. А чёртовы слёзы всегда были слишком близко.

Но ведь мог же Нейтан быть и другим?!

Ведь буквально за полчаса до этого, вырисовываясь перед всеми политиком со своей абсолютной самоуверенностью, размашистыми жестами и акульей ухмылкой, он умудрялся при этом персонально для брата оставаться частью только их мира, человеком, который знает тебя порой лучше, чем ты сам!