Степени (СИ)

Когда Питер входил в штаб – почти всегда что-то неуловимо менялось в облике Нейтана, его выражении лица. Строгая отглаженная рубашка топорщилась и оживала под знакомыми до миллиметра движениями; за жесткой линией рта проступала мягкая и на удивление беззаботная улыбка; руки, с дорогими часами и перстнем, согревали даже в самом коротком и случайном касании. Даже несмотря на последние безумные месяцы, только рядом с братом Питер мог иногда выдохнуть. Все эти костюмы, кружка с американским флагом и уложенная в парикмахерской прическа – все они начинали казаться бутафорией, мгновенно отступающей на задний план, когда Нейтан доверительно склонялся к Питеру или обнимал его – не потому что так между ними было принято, а потому что в тот момент не было ничего естественнее и необходимее этого. Когда вновь проступал невидимый круг, внутри которого они были не лидером и чудаком, а просто братьями.

Но иногда Нейтан, конечно, мог быть редкостным ублюдком.

И то, что после ухода Питера он чуть заметно сникал, а в глазах сквозь самоуверенность мелькала горечь, мало его оправдывало.

* *

Звонок Симон внёс в состояние Питера ещё большее смятение.

Она была дочерью Чарльза Дево, давнего друга семьи Петрелли, богатого и ныне умирающего. Близко с ним Питер познакомился только около полугода назад, когда тот стал его пациентом. Чарльз ему нравился – умный и ироничный старик, смотревший в сердце Питера чуть глубже, чем остальные; внимающий всему, что рассказывал ему юный медбрат, будь то биржевые новости или размышления об устройстве мира; готовый посмеяться даже над собственным угасанием.

Тогда же Питер впервые встретил Симон.

Она была и похожа, и не похожа на своего отца. Со столь же ясным умом, но более земная. В ней чувствовалась основательность, умение отдаваться выбранному делу или чувству без остатка, но только когда она была уверена в их истинности.

Отзывчивая, тёплая, всегда открытая. С ней было очень комфортно.

Питер не мог не влюбиться в неё.

Она восхищалась им, говорила, что у него дар от бога. Он отмахивался и бормотал что-то про обычную работу. А однажды, на фразу, что он Чарльзу, как сын, ответил, что тогда они брат и сестра и было бы глупо приглашать её на свидание.

Они тогда долго смущались, он извинялся, а она объясняла, что у неё есть парень.

Но когда этому парню срочно понадобилась помощь, она позвонила именно Питеру.

Как раз в тот момент, когда он, ещё не отошедший от ссоры с братом, отрешённый от реальности, заходил на новый виток размышлений о своём предназначении – слова Нейтана не убедили его отказаться от мыслей о собственной уникальности. Наоборот, теперь желание доказать, и себе, и миру, и брату, что он не такой как все, начала перерастать в необходимость.

Глядя из окна такси на солнечное затмение, Питер ощущал, как внутри него зреет и крепнет понимание того, что отныне пути назад нет, что где-то в каких-то скрижалях уже всё отмечено, кем-то на небе всё решено, окончательно и бесповоротно, а от него требуется только набраться смелости и сделать шаг… Всё подводило его к этому, и слова брата, и растущая в последние полгода бессмысленность существования, и вся жизнь.

Не хватало только какой-то малости, последнего кусочка, и Питер, всегда, а сейчас особенно, полагающийся на интуицию, со всех сторон обставленный знаками фатума, ещё держался, ещё не отдавался ему, покуда оставалась хоть йота колебаний.

И именно тогда раздался звонок Симон…

* *

Её парень оказался наркоманом.

Его звали Айзек.

Он лежал, сражённый передозировкой, посреди огромной, нарисованной им же на полу картины, изображающей немыслимых размеров взрыв и еле слышно бормотал, что это нужно остановить.

И, пока Симон рыдала и, подчиняясь указаниям Питера, набирала девять-один-один, вызывая скорую, тот, быстрым взглядом окинув странное жилище Айзека, зацепился взглядом за одну из картин, небрежно стоящих на полу.

Не веря собственным глазам, Питер подошёл поближе, и, перевернув её и выставив прямо перед собой, уставился на изображённого на ней человека.

Это был словно фрагмент его сна.

Того самого сна.

Где он делал шаг с края крыши и взлетал.

И человеком на картине был он. Хотя нарисовано всё было в стиле комиксов, сомнений не было. Его лицо, отросшая чёлка, его одежда. Та же – отмечая и переваривая новые детали, Питер испытывал всё большее потрясение – что была на нём сейчас. Красная толстовка с капюшоном, уголок белой футболки под ней, а сверху плащ. С распахнутыми от сопротивления воздуха полами.

И даже крыша…

Она была знакомой.

Питер знал этот дом и это место.

Последний кусочек встал на своё законное место, а вероятность отступа, звонко щёлкнув, замерла на нуле.

* *

Всё неспроста.

Знаки, подсказки, затмение.

И художник. Айзек. Он был не такой, как все. Он по-настоящему был не такой, как все. Он рисовал будущее.

Значит, такие люди есть. Это не выдумки застрявшего в детстве и придавленного тенью старшего брата мечтательного дурака.

Это новая ступень его жизни.

То самое предназначение.

Та самая цель.

* *

Питер провёл на той крыше всю ночь.