Степкино детство

Павел Иваныч, увидев кабатчика, припал вдруг к земле и полез под телегу, привязанную к перилам крыльца.

— Ну, чего ты меня боишься, глупый? — говорит кабатчик, и голос у него тоже будто масленый. — Вот ведь народ, вот озорники, до чего доводят бедного человека — под телегу спасается, вроде животной. Вылазь оттуда, Павлуша, подь ко мне, голубь.

Не верится Степке: «Неужто кабатчик да заступится?»

— Иваныч, батюшка, вступись, — высунув голову из-под телеги, задребезжал старик.

— Да ты вылазь. Ну, ну. Топай сюда, — ласково манил его кабатчик.

Павлуша вылез из-под телеги и, все закрывая рукою нос, придерживаясь за перила, заковылял на крыльцо.

Теперь крики стихли. Все ждут, что будет.

Степка тоже обернулся к матери, к Рахимке, зовет их к решетке.

— Гляди, гляди, кабатчик за Павлушу вступился.

Но ни мать, ни Рахимка не отзываются. Мать сидит на полу, уронив голову на руки, о чем-то думая. Рахимка дремлет, прижавшись к отцу.

А кабатчик уже достал из жилетного кармана какую-то монету и протягивает старику.

— Ha-ко вот тебе, Павлик, на-ко на бедность.

Павел Иваныч шагнул ближе и протянул дрожавшую ладонь.

Вдруг пальцы кабатчика быстро сунули монету в жилетный карман и сам он, весь изогнувшись к старику, крикнул ему прямо в лицо:

— Шляпа носатая…

— По шее его! — заорали справа и слева. — По шее его!

Носатого старика точно ветром скинуло с крыльца.

Шляпа слетела у него с головы.

— Эй ты, прочь с окна, — услышал Степка окрик за своей спиной.

В дверной решетке торчали щетинистые усы ключника.

Степка соскользнул с подоконника и прижался к матери. Васена молча провела рукой по его волосам. Степка прислушался: шаги ключника становились тише, глуше и совсем замолкли. Должно быть, ушел ключник в конец коридора, к своему столу.

Крики на улице тоже стихли.

Затих шум в коридоре. Замолк Бабай. Он сидел, как и раньше, подвернув под себя ноги. Около него, привалившись плечом, дремал Рахимка. Мать сидела на грязном полу и, уперев локти в колени, держала ладонями опущенную голову, все о чем-то думая.

Тихо в камере. Темно. Все сидят, молчат. Где-то капает вода: кап, кап, кап, кап… Под полом скребутся крысы… Степка постучал пяткой в пол. Перестали… Поздно, должно быть. Вон уже и решетка чуть видна в сумерках. Скоро и совсем сольется с темнотой…

Глава VI. Его благородие

Когда окно стало такое черное, будто его углем замазали, в коридоре опять раздались шаги. Степка насторожился. Кто это? Минеич? Нет, неон. Минеич шаркает, а этот твердо ступает. Может, за ними?

А шаги все ближе, все отчетливее… И — стоп. Кто-то остановился у дверей камеры.

Степка сорвался с места, бросился к дверной решетке. Чувылкин это. Опять пришел.

Чувылкин притиснул лицо к решетке и гаркнул во все горло:

— Ну, молитесь богу, черти православные!

И сейчас же плюнул.

— Тьфу, согрешил: и татар в православные зачислил… Эй, тетка-крикунья, Магометка шулды-булды, что вы там, как сычи, притихли? Давай шевелись — его благородие требует.

А потом заорал в коридор:

— Мине-е-еич, отопри!

— Чича-ас! Лампы в каморах зажига-аю, — отозвался с другого конца коридора Минеич.

По коридору зашаркали его шаги.

Степка затормошил мать:

— Что же ты не встаешь? Ведь это за нами, за нами.

Васена тяжело поднялась с полу. За ней зашевелились и Бабай с Рахимкой. Видно, они так притомились, что даже и не слышали окрика Чувылкина.

Минеич с грохотом отодвинул засов и выпустил всех в коридор.

В коридоре было тихо и пусто. Над всеми дверьми камер, за маленькими решетками, мерцали теперь огоньки керосиновых лампочек — один огонек, другой, третий… Так до самого конца коридора.

По коридору вышли на каменную лестницу.

Здесь, на площадке, заставленной доверху новенькими парашами, была дверь с надписью: «Канцелярия».

Перед самой дверью канцелярии Чувылкин остановился. Поддернул штаны, потер ладонью бляху на ремне и негромко сказал:

— Вы тоже, того, в порядочек приведите себя.

Зорким глазом оглядел всех. С бешмета у Бабая смахнул солому, Рахимке своим рукавом утер нос, поглядел на Степкин вихор, покачал головой и распахнул дверь.

После тесной и темной камеры канцелярия показалась Степке светлой и просторной.

Лампа-молния с засиженным мухами абажуром освещала согнутые плечи сидевших за столами писцов и размалеванные портреты царей.

На подоконниках, заслоняя доверху окна, лежали груды пыльной исписанной бумаги. На полу вдоль стен в пыли и мусоре валялась всякая всячина: топоры, ломы, обрывки заржавленных цепей и кучи деревянных колотушек, в которые стучат ночные караульщики.

Степке давно хотелось подержать в руках такую колотушку, а тут прошел мимо, едва взглянув на них.

За самым большим столом, отгороженным барьером, сидел усатый офицер в белой тужурке с серебряными погонами.

Чувылкин повел своих арестантов прямо к барьеру, но, не доходя двух шагов, вытянул руку, остановил их. И сам вытянулся столбом.