Степная дорога днем

– Ты сам посуди: ну, не черти ли вы, степнина нераспаханная? – с большим ожесточением спрашивал солдат.

– Будет тебе, служивенький, ругаться-то. Што ты в самом деле пристал, государев ты воин храбрый, – проговорил наконец Петр с самой умилостивляющей улыбкой. – Ты вот лучше про жену-то свою еще бы что рассказал.

– Про жену? Про жену я тебе и толкую, шут новой ловли! Разве ты не видишь, к чему я речь подгоняю? Как же ты можешь теперь понять, куда я еду и зачем? В Астрахань я ездил к родным жену показать. У меня в Астраханской губернии, значит, родные есть: мать, братья женатые, сестры – такие же серые волки, как ты. Знаешь ли ты, сколько верст будет от Питера до Астрахани? Молчи уж лучше: где тебе знать, дураку! Мы вот с женой и поумнее тебя, да и то верстам-то счет потеряли. Только проехал я эти версты или нет, – сказывай? Проехал, мол. Не должны ли родные мои всячески уважить меня за это, – сказывай? Должны, мол. Так! Ну, слушай теперь. Приехал я к ним, пожил два дня, а на третий старший брат мне и говорит: «Ты, говорит, брат, ежели в долгую побывку приехал, так фатеру себе ищи». – «Как так?» – говорю. «Да так, говорит, милый ты мой, самим нам есть нечего, не токма что тебя с женой кормить». Я его сейчас и спрашиваю: «В солдаты, спрашиваю, не я за тебя, музлана, пошел? Не я разве, говорю, заместо тебя, может, на сраженья ходил?» – «Точно, говорит, это ты сказал настоящее дело; только ты прости мне мои слова грубые, потому, дескать, неурожай у нас каждый год, почитай, – малые дети наши с голоду мрут. Одного тебя мы бы, говорит, кое-как продержали, а уж с женой никак нам это, говорит, невмоготу». Очень я удивился, братец ты мой, как это он такие глупые речи про жену, не подумавши, разговаривает. «Фатеру, говорит, сыщи!» Чудно, право, мне это показалось. «Да ты, спрашиваю, видал ли когда в избе-то своей такую барыню, как моя жена? Как же ты, не рассудимши этого, фатеру мне велишь искать?» – «Ничего, говорит, не поделаешь. Ежели, примером, ты с женой будешь жить с нами, до новой ржи мы ни за что не дотянем». – «Да черт ты эдакой! – согрешил я тут, изругал его. – Ты, говорю, рассуди попристальнее-то: ведь она все равно что барыня». И тут не понял, заплакал только. Мать тоже пристала ко мне, и вся семья реветь по-коровьему принялась. «Мы, говорят, душою вам рады, да помереть с голоду боимся!» Плюнул я на них и уехал. Вот все вы, мужики, какие-то шуты несуразные! С вами, с дураками, сговоришь, што ли?

– А может, у них взаправду на мале хлеба-то оставалось? – не без страха возразил дядя Петр.

– На мале! Што ж такое? Ты прежде спроси, кто меня от запоя лечить выучил, да тогда и говори, что на мале. Жена меня выучила, а ей про то ее бабка сказала. Вот она у меня какая! Я тебе про это расскажу сейчас. Соскучилась ты у меня в дороге, барыня-сударыня, – обратился солдатик к своей жене, которая окончила в это время обед. – Сосни-ка ступай в телеге, там тебе прохладнее будет. Только ты погоди маленько, я тебя потешу немножко.

И он стал в бойкую позицию плясуна, подперся руками в бока и принялся выбивать ногами частую дробь.

Ой, я не сам трясусь,
Меня черти трясут… –

приговаривал с азартом солдатик. Жене, очевидно, пляс его доставлял большое удовольствие, потому что и она хлопала в такт ладонями и заливалась звонким, веселым смехом.

Суровый работник снисходительно смотрел на эту сцену, дядя Петр добродушно удивлялся ей, а кухарка положительно завидовала.

– Будет, будет тебе, шелопутник ты эдакий! – упрашивала мужа солдатка. – Со смеху ведь уморил меня.

– Не прикажите казнить, прикажите миловать, барыня! – отвечал плясун с видом человека, умоляющего о прощении, и с последним словом еще чаще затопал он ногами по шаткому, скрипучему полу постоялого двора и еще громче заорал свою приговорку:

Я не сам трясусь,
Меня черти трясут!

Жена не отставала от мужа. Звонче и веселее прежнего засмеялась она и усиленно захлопала ладонями.

– Што это ты, братец, безобразничаешь здесь? – величественно спросил у солдата вошедший в эту минуту человек в суконном вытертом сюртуке с медными пуговицами. – Я вашего брата за безобразие в три шеи со двора гоню.

– Вот он! – шепнул мне Теокритов. – Пожалуйста, постарайтесь не ссориться с ним. Очень дерзкое животное.

– Жену, ваше высокоблагородие, молодую тешу, а не безобразничаю, – отвечал солдатик, вытянувшись в струнку. – Она у меня, ваше высокоблагородие, умница, все равно, почитай что барыня. Не тешить ее мне ни под каким видом нельзя.

– Уж ты лучше, крупа, с балами-то своими дальше проваливай, а то я тебе шею накостыляю, – говорили медные пуговицы.

– Напрасно обижаться изволите, ваше высокоблагородие! – застенчиво говорил солдатик. – Ни в чем перед вашею милостью не причинны.

– Не причинны! Знаю я вас, куроцапов. Еще с двенадцатого года в казну-то вы задолжали крупой, и теперь не можете заплатить. Ха-ха-ха! За этот долг я тебя и вздую сейчас. А то толкует туда же: не причинны, говорит…