Степная дорога днем

– Вы прекрасно посоветовали мне остаться в родном городе, – горячился он. – Очень вам благодарен за совет. Но одно из двух: подавая мне его, вы, извините за бесцеремонность, или соврали (бог уж вас знает для чего), что вы в одном со мною положении, или ваша московская жизнь так передернула вас, что вы забыли всю пахучесть той среды, которую иногда занимает наш класс. Но я не знаю, как можно забыть эту постепенно одуряющую жизненную обстановку людей нашего болота, о которой когда начнешь рассказывать свежему, незнакомому с ней человеку, так он, слушая, непременно думает, что вы сошли с ума и врете ему невозможную, никогда и нигде не бывалую дичь. Тысячу, сто тысяч лет нужно прожить мне, например, чтобы забыть какое-то, так сказать, нравственное зловоние, которое окружает меня с самого детства и которое, наконец, выкурило-таки меня из прекрасных здешних мест. Да нет! И через сто тысяч лет я не забуду это зловоние… Понимаете ли, что это решительно невозможно, как невозможно не умереть человеку, – щегольнул он сравнением, задыхаясь от волнения и как-то особенно, точно в истерике, всхлипывая. – С другой стороны, я тоже решительно не понимаю, что вас заставило соврать мне, – спрашивал он самого себя, нисколько, по-видимому, не сомневаясь, что я действительно соврал ему. – Встретиться с человеком на дороге и соврать ему без всякой нужды – это черт знает что такое! Я никак не могу понять, – с азартом размышлял про меня мой спутник, соболезнуя как будто, что порочная наклонность моя врать первому встречному всякую чепуху не подлежит ни малейшему сомнению.

Я молчал, предоставив ему и время и возможность прошуметься и освежиться утренним воздухом. И действительно, он скоро прошумелся. Голос его, постепенно понижаясь, перешел наконец в тот немного взволнованный тон, которым подобные горячки сыплют на вас свои извинения и раскаяния в невольных обидах.

– Простите меня, – заговорил Теокритов прежним кротким голосом. – Я вот всегда так. Чуть только вспомню и заговорю о своем житье-бытье, сейчас и начну ругаться на кого ни попало. Кажется мне в это время, что все люди виноваты против меня, потому что суждено им, счастливцам, не знать ту жизненную сладость, которую мое происхождение присудило меня изведать.

– Я вовсе не такой счастливец, и сердиться на меня вам совсем не за что: я нисколько не соврал вам, как вы обо мне подумали, и пахучести своей прошлой жизни далеко еще забыть не успел.

Юноша заметно стыдился своей вспышки и рассыпался в извинениях. Я уверял его, что в дороге тяжело и без них.

– Да нет! Как же это? – недоумевал он. – Вдруг встретиться на дороге с человеком, навязаться к нему в товарищи и потом обругать его.

– Вы меня не обругали. Вам показалось, что я наврал вам, – и вы, как откровенный человек, сказали прямо, что обо мне думаете. Я решительно не вижу, что вас беспокоит. Не будем больше говорить об этом.

– Но все-таки… – протянул Теокритов, стараясь не смотреть на меня и шибче прежнего шагая по дорожной насыпи.

Я заметил в нем сильное желание как-нибудь оправдать в моих глазах свою горячность.

– Я вам не надоем ли, – заговорил он после некоторого молчания, – если расскажу кое-что. Мне хочется по возможности доказать вам, что мне почти нельзя не быть таким зверем, каким я вам показался сейчас. Право, мне кажется, вы перестанете сердиться на меня, если выслушаете, чт я намерен сказать вам.

– Я на вас и без того не сержусь, – старался я успокоить его. – Сделайте одолжение – говорите. Я буду очень рад.