Степной ужас

Я не понял, о чем это он. Слово «бронетранспортер», как и его сокращение, тогда было совершенно не в ходу. Бронетранспортеры в армии появились только после войны, в конце сороковых. Вот у немцев имелись, нескольких модификаций, но тогда их все называли попросту «броневиками»…

А потому я ответил столь же уклончиво:

– Ну да, это наверняка наши…

Меня тоже потянуло покурить, и я вытащил свой кисет (трофейные сигареты как раз кончились, и снова пришлось взяться за кисеты). Кисет у меня был знатный, из подарков тыла фронту – из синего вельвета, с вышитой желтыми нитками надписью «Боец, бей фашистских оккупантов!». Спросил:

– Газетки у вас не найдется, самокрутку скрутить?

Максим посмотрел на меня, словно бы жалеючи, покрутил головой:

– Плохо же вас снабжают…

Почему плохо? Обычная махорка, и, что хорошо, выдавали ее вовремя, что не всегда случалось. Но я промолчал, а он протянул мне раскрытый портсигар, предложил:

– Запасайся…

Я не нахальничал, взял сигарету с желтым цилиндриком, а за ухо про запас сунул вторую. Насмотревшись, как курят они, сунул в рот цилиндрик, словно бы из прессованной ваты, Максим поднес мне зажигалку – большую, блестящую, с высоким огоньком, словно бы даже и не бензиновым. Оказалось, дым через него проходит очень даже свободно. Вот только табачок оказался некрепким, слабее даже легкого табака, не говоря уж о горлодеристой моршанской махорке. Но дареному коню, как известно, в зубы не смотрят, и я докурил чуть ли даже не до цилиндрика.

Тут и чай поспел. Разлили его в насквозь привычные кружки, железные, эмалированные, в точности как у нас. Катя – она у них, я сразу подметил, была за хозяйку – сказала мне заботливо:

– Алеша, не стесняйся, бери, что на тебя смотрит. У меня старший брат был на сборах, знаю я, как там кормят – суп да каша…

Ну, я в таких случаях застенчивостью никогда не страдал. А смотрело на меня много чего: по военным меркам, стол был прямо-таки фантастически роскошный, я на него, едва присел на поваленное дерево, обратил внимание. Сказка! Шмат ветчины, сыр, копченая колбаса, все накромсано толсто, мужской рукой, без всякого намека на экономию. Буханка белого хлеба, какой на фронте видели только летчики и старшие командиры, причем далеко не все. Вот хлеб был нарезан очень аккуратно, явно женской рукой. Печенье, горка конфет в незнакомых фантиках (вскорости оказалось – шоколадные).

Я прожевал кусок колбасы, соорудил два бутерброда, попробовал конфеты. Все было свежее, вкуснющее, тут уж было не до предстоящего маленького торжества с немудрящей закуской, не идущей ни в какое сравнение с их разносолами, лежавшими на небольшой, словно бы и не матерчатой скатерке. Подзаправился я неплохо, жуя бутерброды, думал о прежнем; кто они такие с их роскошной едой, странными вещичками и диковинной машиной?

Как водится, все после чая закурили, и я вытащил из-за уха странную сигарету. И дернул все же черт, напрямую спросил:

– Ребята, а как так получилось, что вы не на фронте?

Любой реакции ожидал, но не такой… Они переглянулись и расхохотались, открыто, весело. Ничего для меня обидного я не усмотрел – так смеются люди, услышав хорошую шутку. Максим развел руками, сказал определенно шутливо:

– Мы бы с радостью, да не берет никто…

Ну ничего себе! Их обоих любой военкомат с руками бы оторвал по категории «годен без ограничений» – а их, изволите видеть, не берут. Вообще в те времена у высокого начальства было категорически не принято прятать детей от фронта. Наверняка там и сям случались шкурные исключения, но смотрели на такие вещи очень и очень косо. Как же иначе, если сам товарищ Сталин обоих сыновей послал на передовую, а единственный сын товарища Микояна воевал летчиком-истребителем?

Я ничего не сказал. Неудобно было как-то – неплохие, сразу видно, ребята, к богатому столу пригласили, держались совершенно незаносчиво. Я им, в конце концов, не судья, хотя в глубине души никак не могу одобрить, что такие вот молодые здоровяки, мои ровесники, от фронта хоронятся…

Воцарилось чуточку неловкое молчание. Я понимал причину – им явно показалось невежливым болтать о своих бедах – наверняка сугубо мирных! – при незнакомом человеке, который в них ничегошеньки не понимал. А общих тем для разговора что-то не отыскивалось.

Я подумал, что пора и честь знать, ребята заждались. Поднялся, поблагодарил душевно за угощение. Никто меня не удерживал, распрощались, и Катя мне пожелала побыстрее разделаться со сборами. Дались им эти сборы…

Как и прикидывал, до своих добрался за полчаса с небольшим. Стали обмывать мою медаль, все прошло по высшему классу. О странной встрече и обо всем, что ей сопутствовало, я ни словечком не упомянул, не потому, что хотел сохранить это в тайне. Просто… По размышлении и встреча эта, и те четверо, несмотря на всю их необычность, показались какими-то неинтересными. Не было никаких таких особенных чудес, которыми хотелось бы поделиться с окружающими.

И после войны я эту историю тем более никому не рассказывал. Более того, понемногу она стала забываться, словно какой-нибудь смутно помнившийся сон.