Степной волк. Нарцисс и Златоуст

Он перешел через реку и через опустевшие виноградники поднялся по крутым террасам на холм, скрылся наверху в лесу и до тех пор не переставал взбираться вверх, пока не достиг последней группы холмов. Чуть тепловатые лучи солнца пробивались здесь сквозь ветки обнаженных деревьев, услышав его шаги, взлетали и прятались в кустах дрозды, они сидели, испуганно нахохлившись, и в зарослях блестели черные бусинки их глаз, а далеко внизу синей дугой текла река и лежал город, маленький и словно игрушечный, откуда не доносилось иных звуков, кроме колокольного звона, зовущего к молитве. Здесь, наверху, были небольшие, заросшие травой валы и холмы, оставшиеся с древних языческих времен, то ли укрепления, то ли могильники. На один из таких холмов он опустился; хорошо было сидеть на сухой, по-осеннему шуршащей траве, глазам открывалась вся широкая долина, а за рекой виднелись холмы и горы, цепь за цепью, пока горы не сливались с небом в игре голубоватых красок и были уже неразличимы. Весь этот просторный край и еще дальше, насколько хватало глаз, исходили его ноги; все эти места, ставшие теперь далью и воспоминанием, были когда-то близки ему, были его настоящим. В этих лесах он сотни раз ночевал, собирал ягоды, голодал и мерз, через эти горные хребты и полоски пустоши он пробирался, полный радости и печали, полный сил и усталый. Где-то там, за чертой видимости, превратились в прах кости доброй Лене, где-то там, должно быть, все еще странствовал его товарищ Роберт, если его не прикончила чума; где-то там лежал мертвый Виктор, и где-то в зачарованных далях был монастырь его юности и стоял замок рыцаря с двумя красавицами дочерьми, где-то убегала от преследователей или уже погибла несчастная Ревекка. Все эти многочисленные, далеко отстоящие друг от друга места, эти луга и леса, эти города и села, эти замки и монастыри, все эти люди, независимо от того, живы они или умерли, были, он это чувствовал, частью его внутреннего мира, были связаны между собой его памятью, его любовью, его раскаянием, его тоской. И если завтра смерть настигнет и его, все это снова распадется и угаснет, вся эта книга образов, полная женщин и любви, летних рассветов и зимних ночей. Приспело время сделать еще что-то, создать и оставить после себя нечто такое, что переживет тебя.

Эта жизнь и странствия, все эти годы со времени его ухода из монастыря и до сегодняшнего дня принесли мало плодов. От них осталось несколько скульптур, сделанных им когда-то в мастерской, прежде всего Иоанн, да еще эта книга образов, этот призрачный мир в его голове, этот мучительно-прекрасный мир его воспоминаний. Удастся ли ему спасти хоть какую-то часть этого внутреннего мира, сделав ее достоянием мира внешнего? Или же все снова пойдет по-старому: все новые и новые города, новые ландшафты, новые женщины, новые переживания, новые образы будут громоздиться друг на друга, и он не вынесет из них ничего, кроме этой тревожной, мучительной и в то же время прекрасной переполненности сердца?

Это же просто позорно — позволять жизни так дурачить нас, не знаешь, смеяться тебе или плакать! Ты или живешь, давая волю чувствам, припав к груди Праматери Евы, — и тогда у тебя будет немало возвышенных наслаждений, но не будет защиты от бренности жизни, ты уподобишься лесному грибу, который сегодня переливается яркими красками, а назавтра превращается в гниль; или же ты пытаешься защитить себя, запираешься в мастерской и хочешь создать памятник мимолетной жизни — тогда ты должен отказаться от радостей, превратиться в простое орудие, и хотя ты будешь служить непреходящему, но при этом засохнешь, лишишься свободы, полноты и радости жизни. Так случилось с мастером Никлаусом.

Да и вся эта жизнь только тогда имеет смысл, когда добиваешься того и другого, когда она не поделена надвое этим бездушным «или — или»! Творить, не расплачиваясь за это своей жизнью! Жить, не отрекаясь от благородных порывов творческого труда! Разве это невозможно?

Быть может, есть люди, которым такое доступно? Быть может, есть мужья и отцы семейств, которые хранят верность и не утрачивают способности к плотским утехам? Быть может, есть оседлые, которым отсутствие свободы и опасности не иссушило сердце? Быть может. Но он таких что-то не встречал.