Степные боги

Но говорить такую чепуху Петьке он побоялся, а потому просто смотрел на него большими глазами и теребил пока еще чистый подол с подсолнухами, из-за которых больше привык выглядывать в окно, высматривая – не идет ли с работы мамка.

– Чего вылупился? – орал на него Петька. – Смотри, как надо! Учись, пока я жив!

Ткнувшись лицом в песок, он резко втягивал его носом, потом зажмуривался и наконец начинал чихать. Чихал Петька так долго, что Валерка успевал вспомнить про старые часы, которые висели у них с мамкой дома, и про обшарпанную одноглазую кукушку, которая никогда не останавливалась, прокуковав положенное количество раз, а продолжала и продолжала выскакивать, насчитывая иногда столько часов, сколько и в помине не вмещалось в целые сутки.

В перерывах Петька честно тер переносицу, но это ему не помогало, и он все чаще сердито топал ногой, уже почти задыхаясь и взвизгивая, беспомощно смотрел на Валерку, который расплывался перед ним в густой пелене слез, и задирал голову к небу, откуда на них с любопытством посматривали проплывающие на юг журавли.

* * *

Петька открыл глаза и тут же зажмурился, чтобы не видеть того, что очутилось вдруг перед самым его лицом. Сидя в своей внутренней темноте и не желая смотреть, он соображал – как же это так могло получиться. Очевидно, он задремал, оставшись один в лесу, и неизвестно сколько тут просидел. Но откуда взялось вот это?

Петька осторожно приоткрыл один глаз, надеясь, что этоисчезнет, но оно не исчезло. Оно улыбнулось, расплылось в синих сумерках, как блин с узкими глазками, и закивало.

«Пошел в жопу, – хотел сказать Петька, но вместо этого лишь засипел и закашлял. – Япошка проклятый…»

Он этого не сказал. Просто сидел у своей сосны и кашлял.

– Харада тривоги, – улыбаясь, сказал японец.

– Пошел в жопу.

– Пырь да туман.

– В жопу.

У Петьки наконец получилось выдавить это слово, но японец продолжал улыбаться.

Он был старый. Теперь Петька видел это отчетливо даже в наступившей вдруг темноте. Лет пятьдесят, не меньше.

– Чего надо? – просипел Петька, хватаясь рукой за горло.

Японец осторожно потянул его за руку. Петька попытался сопротивляться, но сил на это у него не оказалось.

С непонятным ему самому равнодушием он подумал, что японец, видимо, сейчас задушит его. Убьет, как убила хромая тетка Лукерья своего мужа-летчика еще до войны. Подошла к нему с топором, когда он спал, и отфигачила голову. Правда, топора у япошки не было, но Петька подумал, что он, наверное, управится и без него. Разгуляевские бабы шептались, что тетка Лукерья зарубила мужа от ревности.

– Не лезь, – тихо попросил Петька. – Я кому говорю.

Но японец не отставал.

Хромая тетка Лукерья сбросила мужа в подполье, и Петька долго потом мучился по ночам, пытаясь понять, что за штука такая – ревность, из-за которой можно запросто отрубить кому-то башку, и представляя себе, как этот летчик лежал там рядом с картошкой – без головы, без фуражки, без неба, без эскадрильи, без своего самолета, как будто тетка Лукерья отрубила и это все тоже вместе с красивой стриженной «под бокс» головой. Петька каждую ночь таращился в темноту, вертелся под одеялом и все старался улечься так, чтобы не лежать, как мертвый летчик в подполье. Он, правда, не знал точно, как этот летчик на самом деле лежал, но иногда ему казалось, что знает. Перед тем как уснуть, он обязательно сгибал ногу в колене и следил, чтобы руки не остались на животе.

Теперь Петька посмотрел на свои ноги и быстро согнул правую в колене.

– Харада тривоги, – снова сказал японец, задирая Петькину голову вверх и осторожно касаясь жгучей ссадины у него на шее.

«Ну, все, – сказал себе Петька и закрыл глаза. – Прощайте, товарищ Сталин и мамка. И дядька Юрка с дядькой Витькой, прощайте. И товарищ старший лейтенант Одинцов».

Японец пощупал его голые плечи, провел ладонью ему по груди, а потом нагнул Петьку вперед, так что он почти уткнулся носом в свои собственные коленки, и ему снова стало трудно дышать.

– Пырь да туман, – задумчиво сказал японец где-то над Петькиным затылком, и Петька вдруг взвился от боли, как будто в спину ему пырнули ножом.

До этого он и не знал, что там у него была рана. Сучком, наверное, пропорол, когда свалился на землю.

– Больно же! – заорал он, выпрямляясь и отталкивая руки японца. – Дурак, что ли?!!

Японец забормотал что-то и сунул свою руку Петьке под нос. На ней была кровь. Почти черная в темноте.

– Ну и чо? – сказал Петька. – Не твое собачье дело! Все равно вас всех перебьем! Пошел в жопу.

Японец вскочил и отбежал на дальний конец полянки. Там он подхватил что-то с земли, быстро вернулся и снова присел на корточки перед Петькой. В руках у него была котомка, которую он бросил еще в самом начале, и Петькина рубаха.

– Вот суки, – горько сказал Петька. – Всю изорвали. Одни лохмотья остались. Меня теперь бабка Дарья убьет.

Японец отложил котомку и с громким треском оторвал от рубахи целую полосу.

– Ты, гад! – заорал Петька. – Ее же еще можно было носить! Мамка бы залатала! Ах, ты…