Стертый мальчик

На самом верху листа я написал имена прадедушек и прабабушек, потом – дедушек и бабушек, а после – родителей. К родителям добавил еще тетушек и дядюшек и двоюродных братьев и сестер. В самом низу маленькими буквами я обозначил свое имя. Потом, следуя расшифровке генограммы, приписал не больше двух букв каждому родственнику. У дедушки были проблемы с алкоголем: А. Бабушка развелась с ним из-за проблем с алкоголем: две косые черты. Бабушка и дедушка, которые умерли один за другим: два крестика. Тетя, у которой и первый и второй мужья погибли в авиакатастрофах на пути в Сайгон, которая потом вышла еще раз замуж и развелась: линия и две косые черты. Дядя, который принимал наркотики, пил и играл в азартные игры: Н, А и $ соответственно.

Моя семейная генограмма обретала смысл с каждым закрашенным квадратиком, начертанными стрелами и буквами. Она дарила чувство защищенности: можно было обвинить во всем тех, кто шел до меня, присвоить каждому правильный символ и стереть другие характеристики. Я мог бы написать рядом со своим именем букву Г, и остальные присущие мне черты перестанут иметь значение. Возникни у меня вопрос, почему я сижу здесь среди незнакомцев, я посчитал бы список семейных грехов, пожал плечами и перешел к следующему заданию, не задавая дополнительных вопросов. Все то, о чем я так переживал, – кто я на самом деле и что привело меня сюда, в эту самую минуту, – можно было просто свернуть вместе с моей генограммой, спрятать в папку и засунуть в обширную картотеку ЛД.

– Судя по всему, у тебя много А с обеих сторон, – внимательно рассматривая мою схему, сказал Д. все тем же невыразительным тоном. – Должно быть, это сильно повлияло на твоих родителей. Знаешь, говорят, самый большой грех приходит через поколение. Ты, наверное, тот еще гей.

– Вот отстой, – сказал я, оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто меня не слышал. Любые ругательства, даже самые мягкие, были строго запрещены. – Похоже, мне придется долго лечиться.

Смид подошел к нам и принялся внимательно изучать наши графики.

– Хорошая работа, – произнес он и похлопал меня по спине.

Холодные, тонкие пальцы едва коснулись меня. Позже я вновь почувствую его прикосновение, когда он приподнимет меня за локоть, чтобы выправить мою манерную осанку на нечто более подходящее гетеросексуалу, вроде расслабленной позы а-ля кроманьонец, принятой в южных городках, где я вырос.

– Чтобы я больше не слышал подобных выражений, – добавил он тихо баритоном, истощенным от напряжения. – Здесь говорят только языком Господа.

Я уловил, как С. тихо засмеялась за моей спиной.

– Салага, – прошептала она.

– Охренеть удивила! – ответил я.

Ругань прозвучала как пощечина, но она быстро взяла себя в руки и опять засмеялась. Засмеялась достаточно громко, чтобы вновь привлечь внимание Смида.

Кажется, в тот момент она была рада, что в кои-то веки не она стала предметом насмешек и что внимание людей, считавших себя счастливчиками на ее фоне (ведь она хранила гораздо более позорную тайну), переключилось на кого-то другого. Была рада, что на один миг никто не представлял ее на полу в тесной гостиной трейлера (полбанки арахисового масла темным пятном стоит на кухонной столешнице) и ее родителей, которые обнаружили свою изменившуюся до неузнаваемости дочь.

– Не спеши, – сказал Смид, возвращаясь ко мне. – Со временем все получится.

Я засунул карандаш за ухо и внимательно осмотрел наполовину законченную генограмму, вспоминая грехи своих предков. Так я и просидел до конца занятия, боясь написать то, что не смогу потом стереть.

Прямолинейные люди

Мужчины заходили в салон, скрипя подошвами кожаных ботинок по плитке. Прошлая ночь принесла несколько сантиметров осадков, которые наутро затекли в трещины бетонных подъездных дорог, в резиновые уплотнители машинных дверей и щели деревянных настилов. Казалось, синоптик с заученным среднезападным акцентом ошибся, и дождя на самом деле не было. Дороги высохли, и после второй-третьей чашки кофе мужчины могли ничего и не заметить, если бы не скрип их ботинок, знаменующих, что ночью случилось ненастье.

– Говорю вам, это конец света, – сказал брат Нильсон.

Двое мужчин помогли ему дохромать до черного кожаного дивана в углу автосалона. Увидев свое искаженное отражение в припаркованном в центре зала красном «Мустанге», брат Нильсон улыбнулся, а потом отвернулся.

– Война на Ближнем Востоке! А ради чего? Почему мы их просто не уничтожим ядерной бомбой?

Брат Нильсон заслужил уважение, двадцать лет проработав дьяконом в местной баптистской церкви. Как только его здоровье начало слабеть, а тело – стареть, авторитет дьякона – главной опоры нашей церкви в маленьком арканзасском городке – резко возрос. Правда, в конечном счете путь к респектабельности стоил ему тщеславия.

«Все девушки хотели быть со мной, – говаривал он. – Выстраивались в очередь сотнями, на любой вкус и цвет».

А теперь края его брюк волочились по полу, собирая капли воды, занесенной внутрь другими.