Стервы

Оркестр доиграл до первого перерыва, и Глория смотрела, как Джером Джонсон встает со своего места за фортепиано, поправляет галстук-бабочку и падает в объятия роскошной негритянки.

У Глории сердце ухнуло куда-то вниз. Она сразу узнала ту самую роскошную молодую негритянку, которую видела и в первый раз — ту, что была в серебристом балахончике. На этот же раз ее высокую стройную фигурку облегало шелковое платье бронзового цвета, украшенное по подолу блестящей черной бахромой. В черных волосах поблескивала красной медью заколка, оттеняя гладкую блестящую кожу. На вид она была не старше Глории, может, даже на годик младше. А рука ее сейчас нежно обвилась вокруг талии Джерома Джонсона.

Ну как это Глория могла быть такой дурочкой? О чем только она думала — что этот чернокожий пианист так вот в нее и влюбится? Что она сможет отказаться от данного Бастиану слова и привести к себе домой на семейный обед мистера Джерома Джонсона? В высшем свете было неслыханно, чтобы белая девушка встречалась с негром, а уж для девушки из семьи Кармоди даже находиться рядом с чернокожим — ужасное преступление. Уж лучше родить незаконного ребенка от Бастиана, что, впрочем, при нынешнем состоянии их отношений было почти невероятно.

Как бы то ни было, будущее Глории предрешено, и уж теперь его никак не изменить. Она не вправе подвести свою семью — она ведь дала слово и маме, и самой себе. А сегодня вечером единственной ее целью было немного забыться и развлечься, пока до свадьбы остается хоть какое-то время. Глории приходилось постоянно напоминать себе об этом.

Она отвернулась, не в силах больше ни секунды смотреть на Джерома Джонсона. Вообще-то ей следовало уйти отсюда немедленно, пока она не обернулась и сгоряча не совершила непоправимую ошибку.

— Шикарная прическа, — проговорил ей на ухо приятный баритон. — Не хотите потанцевать?

Ей бы надо было не обратить внимания на этот голос или возмутиться, а то и дать ему пощечину за подобный небрежный тон. Но стоило ей разок взглянуть ему в лицо, и ноги сразу подкосились. Он же крепко обхватил ее обнаженные плечи, словно собирался исполнить блюз на спине Глории. В эту минуту зазвучала новая мелодия. Из граммофона полились медленные звуки песни:

Больше нет ни неба, ни роз, ни света,

Радуга поблекла, и роса не блестит.

Ангел мой, даривший мне и зиму, и лето,

Без тебя могу теперь я только грустить,

Когда ты ушла.

Строчки Ирвинга Берлина[49] говорили за Глорию то, что сама она не в силах была вымолвить.

Хотя, если на то пошло, что она могла бы сказать? У Глории было такое чувство, будто это она потеряла Джерома, вместе со всем тем, что могло бы их ожидать вместе, но ведь он никогда ей и не принадлежал. Она совершенно ничего не знала об этом чужом человеке, к которому ее так неодолимо тянуло, ничего не знала ни о его жизни, ни о семье. Она положила руки ему на плечи, а ноги тем временем стали двигаться, словно жили сами по себе. Прикосновение Джерома волновало ее, пьянило, кружило голову. Его сильные руки обнимали ее, а свежее дыхание обдавало теплом шею.

Песня закончилась. На мгновение в зале воцарилась тишина, в которой слышно было только шуршание иглы на доигравшей пластинке, потом Глорию снова оглушил галдеж толпы.

Она чувствовала себя так, будто только что очнулась от долгого сна. Слегка отодвинулась, но Джером снова взял ее за руку.

— Спасибо за танец, деточка.

И тут же ускользнул, направился в кабинку у стены, даже не взглянув на Глорию, а она смотрела ему вслед. Должно быть, решила она, это его манера флиртовать, разыгрывая из себя этакую ледышку. Но ведь, если подумать, здесь абсолютно все играли в такую игру. Да и она сама, с новой прической под стать новым манерам, неужели не сможет быть достойной партнершей?

Она прошагала прямо к его столику и села напротив Джерома. Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза, Джером молча затягивался сигаретой. Все разделявшее их небольшое пространство было наполнено табачным дымом, нервным напряжением и жаром тел.

— Что вас привело сюда, деточка? — спросил он наконец.

Глория сразу ощетинилась. Если она чуть моложе, это не значит, что она потерпит подобную снисходительность.

— Почему вы все время называете меня так?

— Как?

— Деточкой.

— Вот вы сами и ответили на мой вопрос, — усмехнулся он, выдохнув новую серию белых колец дыма.

— Тогда скажите, почему я пришла сюда, раз вы это знаете лучше меня самой.

К ним подошла официантка, поставила на столик стакан виски. Джером ей подмигнул, официантка послала ему воздушный поцелуй. До Глории, наблюдавшей эту нехитрую сценку, наконец дошло: Джером Джонсон каждый день встречает миллион девушек, точно таких же, как она. Девушек, которые с ним курят, пьют, хохочут — возможно, делают и другие вещи, не столь невинные. Подыгрывать им — такая же его обязанность, как играть на пианино. И они попадались в его ловушку, как доверчивые мышки. Как и она сама.

Но ведь Глория не все — она другая. Ну, по крайней мере, так ей хотелось думать.