Стежки, дороги, простор

…Позже, зимою, его коротенький гроб несли на переменку четверо сыновей, включая крестника, трое племянников и двое внуков брата — все мужчины и парни. Этой силой мы и хоронили его под соснами. Как дитя. Такой был гроб, такая могила и такое ощущение.

Даже на той железнодорожной станции, где я увидел его впервые и впервые опечалился, что сразу же и потерял, потому что он не вернется из-за той белой стены, крестный казался самым меньшим из всех больших, а через это и ближайшим сверху. Только, понятно, после мамы и папы, хоть они уже тогда и не брали меня на руки.

Когда я вернулся из плена после первой большой разлуки со всем родным, крестный показался мне еще меньшим, чем был всегда. Он, радостно заплаканный, хотел меня обнять, и мне пришлось низко нагнуться.

От всего церковного, если оно и было у меня хотя бы в зачаточном, привнесенном состоянии, давным-давно ничего не осталось, слово «крестный» всегда было только привычным обозначением старшего друга, по-отцовски близкого, беспомощно чистого человека. Даже маленького, как дитя.

В тот морозный день на заиндевелом кладбище ощущение это было особенно ясным. И светло, хоть и сквозь горечь, думалось, что, чем дальше я отъезжал и отлетал от самых близких на земле мест, тем лучше, роднее, чище они виделись издалека.

1974–1975

КРАЮХА И КРИНКА

Перевод Д. Ковалева

Ночью поехали к связной. Было немного тревожно, потому что вчера нас здесь обстреляли. На этот раз в деревню мы не въезжали, свернули вправо и спешились в конце поля, на выпасе. Мы с Шурой вдвоем, а всего нас было пятеро, пошли бороздами во ржи, которая уже цвела.

Ближе к гумнам, хотя и тихо было вокруг, приостановились и немного пошептались. Дальше — ползти. Почему ползти? Я уже служил в армии, побывал на фронте, и Шура, который был на шесть лет моложе, доверился мне, что ли… Да и не сговаривались мы, а просто, видать предчувствуя что-то, а то и от страха какого-то не пошли, а поползли к Валиному двору. Дорогу загуменную перебежали по одному, пригнувшись, а потом, — прислоняясь к стене, после — под вишняком, опять вдоль стены — добрались до избы.

Шура остановился около окна. По молчаливому праву на это, ибо с Валей у него была связь не только партизанская. Я подошел к воротцам и, из-за столба наставив над низким заборчиком автомат, притих, наблюдая.

Шура слегка постучал ногтями по стеклу…

И именно тогда, словно в ответ на этот осторожный стук, в том конце деревни, куда я смотрел, чиркнула автоматная очередь.

Мы рванулись назад.

За гумном, по полю, уже не бежали, — пошли, пригнувшись на уровне ржи.

Выстрелов больше не слыхать. Что за черт?..

Задание было не очень неотложное, еще раз мы в деревню не пошли.

Едем. Восток над лесом озаряется красиво, ласково. А на сердце все еще тревожно. Каждому в отдельности.

А может, это потому уже, что случилось позже, мне вспоминается она — та обычная заря?..

Мы гуськом, молча ехали по дороге, потом по выгону, псреплюхали брод и очутились в своей твердыне.

Отсюда, из этой надречной лесной деревеньки, до лагеря нашей бригады в пуще было километров пятнадцать. Здесь мы стояли, семь человек бригадной разведки. Перед двумя гарнизонами. До одного, если по дороге, — шесть километров, а до другого, что левее, если по лугу да полями, — четыре.

Неширокая речка не была таким водным рубежом, а изба бабы Кастусихи — таким опорным пунктом, чтобы нам здесь чувствовать себя спокойно. Но мы чувствовали. Младшему из нас, Шуре, было восемнадцать, однако же командиру, Владику Косачу, недавнему учителю, — под сорок. Он был добрый и не глупый, но меньше всех в нашей семерке похож на вояку. За глаза мы называли его Павлом Ивановичем, имея в виду душеньку Чичикова с его «ловкостью почти военного человека». Он и в пилотке, и в шинели, и с автоматом, но в седле сидит, особенно если сзади посмотришь, копна копною, будто в сермяге едет в ночное. Владик нам раз или два говорил, ссылаясь на комбрига, что надо было бы и правда ставить около избы пост, установить ночное дежурство. Говорил — не приказывал, а мы были такая вольница, что так и не Собрались поумнеть.

Баба Кастусиха жила одна в большой избе на краю деревеньки. В большом сарае мы сделали коновязи, Красулю бабкину выселив в сарайчик. В ригу привозили сена, соломы, даже овса. А избу, после того как с недалекого фольварка сбежали ночью в ближайший гарнизон последние в нашей зоне «подпанки», убрали трофеями. Привезли с фольварка диван, гитару и мандолину, четыре мягких кресла и зеркало-трюмо. Весною врыли перед избою два столба и натянули трофейную волейбольную сетку. Раза два в свободное время поиграли, а потом уже мяч одалживали у нас соседские подростки.

— Культурники, е-мое, анархисты! Дождетесь, что вас когда-нибудь как миленьких тут накроют. Где пост? Косач, приказываю ставить посты!

Так говорил недавно, заехав к нам, новый комбриг. Но мы, при таком командире, как «Павел Иванович», к сердцу это не подпускали.