Стежки, дороги, простор

Тогда, на рассвете, вернувшись из неудачной разведки, мы присоединили своих пять коней к тем двум, что ходили на лужайке, обтянутой колючей проволочиной, а сами, только разувшись, полегли в избе, где уже храпели Косач и Толя Гриб.

С того света на этот меня вернула бабка Кастусиха. Почему-то именно меня она тормошила:

— Хлопцы, гляньте в окно!

Я никак не мог уразуметь, чего она хочет.

— А хлопчики, а гляньте ж вы в окно!..

Тут уже я глянул и, увидев то, что увидел, подхватился:

— Немцы!

Вражеская цепь. Еще далеко — за огородами, за рекой, за выгоном, около ржи. Они шли сюда. В сером, в черном. Не стреляя.

Мы выбежали к лошадям. Сразу под пули. Не от той цепи, а с кладбища у другой деревни, со стороны, из-за реки, бил станкач, отрезая доступ к лошадям. Не разглядев сгоряча, что в лес бежать нам лучше соседним двором, за постройками и забором, мы бросились напрямик.

Шура бежал сзади. Я — перед ним. Он дико закричал:

— Я ранен! Ра-анен!

И я вернулся.

Он бежал, пока был один, а оперевшись на мое плечо, потом повиснув на нем, начал слабеть, оседать. Я крикнул Косачу, который бежал перед нами. Он не услышал, и я дал над ним очередь. Тогда уж он оглянулся, подбежал к нам, и мы потащили Шуру дальше. Уже не под пулями — по загуменьям, болотом, к лесу.

Шуре попало по ногам, под коленями. Мы несли его на его винтовке, а он повис на нас, то сильней, то слабей обнимая каждого ладонью за шею. Бегом, как поначалу, мы уже нести его не могли: раненый — тяжелый, тяжелее самого себя. Да он и так был здоровенный парнище. А на болоте, хоть и не очень топком, — высокие кочки.

Что это — просто нападение или начало новой блокады, — мы, разумеется, не знали. То или другое, однако вот оно — началось… За нами, за нашей деревенькой, в других деревнях, что за рекою, слышны были очереди, винтовочные выстрелы, взрывы…

Мы направлялись к гати. И тут на ней, из-за опушки, показалась конница на рысях. «Романовны» со своею «катюшей»!..

Четверо наших, что отступали налегке, были уже с «Романовнами», с их пехотой.

Первым выстрелом «сорокапятка» испугала станкач на кладбище. Потом люди рассказывали, что тот снаряд упал очень близко от пулемета и «бобики» как будто даже закричали: «Роман!» Его уже хорошо знали. Словно сигнал тревоги, команда отступать. Романов направил свою конницу левее, через реку, в обход. Правее, как нам вскоре стало известно, нажали наши, и конный взвод, и «Третий комсомольский», который, к счастью, был близко. Нападение отбили.

А мы? Сдав Шуру на «романовский» воз, под опеку их фельдшера, мы присоединились к пехоте, которая шла напрямик, через нашу твердыню…

Да дело не в этом.

Наша бабуся тоже в тот день отступала. Однако она сначала попрятала во ржи наши седла, а затем уже откроила от буханки краюху, налила в кринку молока, перекрестилась в угол — и будь что будет, не привыкать — потопала за гумна, в лес. Мы ее там, на болоте, и встретили. Там она нам и сказала, как мать детям, когда бегут они до дому с луга или от реки, а сама она в поле идет:

— Седла, хлопчики, в жите. Около Мкарилиной стены. А кони, где ходили, там и ходят. А почему ж это Шурки нема?..

…Сколько бы раз ни встречались, — когда и памятник открывали, и в двадцать пятую годовщину, и в тридцатую, — всегда хлопцы в конце концов поругаются. Хоть немного. Не все, конечно, а некоторые. И не сразу, а уже за столом или после. Кто раньше пришел в отряд, кто больше сделал, а меньше получил. А то и не за самого себя, а «за правду» кричит… Вообще мне порою кажется, что партизаны хвастаются больше, чем те, которые воевали на фронтах. Словно у одних был долг, а у других — только геройство. Можно сказать так же, что если хвастун, так хвастун — и партизан и фронтовик. А все же я иногда с этим не согласен. Да и сам не лучше: забудешь иной раз и тоже начнешь…

А потом возьмет да и вспомнится…

Шуру тогда отправили самолетом на Большую землю. Вернулся он только под осень сорок пятого. Еще раз, немного легче раненный и с Красной Звездой. Толя Гриб погиб под Кенигсбергом. Добрый наш «Павел Иванович» взял да и помер, чуть ли не сразу после войны. И стало ясно, что он о сердце своем тогда молчал. Других парней — Раджаба, Шинкаренку и Никитина — разбросало по всей стране: в Хорог, на Полтавщину, за Урал. Ни разу еще не собрались мы вместе.

А так хотелось бы, слушая самую горячую похвальбу, подмигнуть кому-нибудь из нашей разведки с намеком, а потом выпить за светлую память бабки Кастусихи, за ту краюху и кринку.

Бабуся тоже померла. Давно. Что ж, тридцать лет — это, бывает, целый человеческий век. А она уже и тогда была старенькая.

1975

КОСЮ МОЙ, КОСЮ…

Перевод Д. Ковалева

Сначала была Садóха. Не наша, потому что мы только что вернулись из беженцев и своей лошади еще не купили. Приехал попахать родственник из другой деревни. Он называл моего папу дядькой, а сам назывался — дядька Степан.