Стежки, дороги, простор

Но сначала, едва мама отодвинула заслонку, чтобы доставать горшки, Роха что-то ей там зашептала, и шепот был такой, что я, и сидя за столом, услышал:

— Сама уже… я такой поп, что беру и боб… А за него… Раструбит по всем Милтачам…

— Да нет, Рохочко. Сегодня пасоля с певием, а потом и панцак[72] забеленный, — вслух ответила мама.

Было потешно, когда баба Роха зачерпнула из миски кусок мяса, а после взяла его из своей ложки пальцами и положила Зяме на ломоть.

— И ты, — сказала, — пальцами бери. Сначала бог сотворил палцы, а потом уже видэлцы[73].

А в общем-то, хорошо было, что этот хлопец, такой не наш, не деревенский и такой… ну, по-ихнему такой же самый, сидит у нас за столом, как когда-то сидел Шура, в тот, первый раз, с нашим первым общим уловом. Он, Зяма, как и мы с Александром Сергеевичем, кончает второй класс, а когда мы кончим третий, будем, как и он, в четвертый ходить в Милтачи, и тогда нам еще лучше будет с ним дружить. Жаль только, что вот пообедаем и он уйдет… И я попросился проводить Зяму.

— Еще чего? — удивилась мама. — Он же с бабою, не один. А коровы твои?

Сразу два довода против. Но первое «против» отклонила баба Роха:

— Ганно-сестрицо, хай себе дружат сиротки. Или ты не видишь? А Зяма и учится добра. Он еще и картинки малюет, как живопивец.

Мы с Зямой засмеялись. А про другое мамино «против» я сказал, что попрошу Тоню, она мне должна не полдня, а целый день отпасти. Тут еще и Роман кстати свое слово хозяйское сказал, и наша мама отпустила меня.

Мешок с тряпьем и куделями баба Роха оставила, так как завтра утром Роман собирался ехать в Милтачи. Они все еще чего-то, баба и мама, никак не могли договорить, и мы пошли с Зямой одни.

10

До Милтачей от нас пять километров. По тому возрасту расстояние немалое, хотя возле дома или на выгоне босые мальчишьн ноги выбегали и не столько.

Позже, когда я подрос и стал ходить в школу в местечко, оно со временем начало казаться мне совсем не городом, каким представлялось смалу, из Овсяников. И про то узнал, почему оно называется Милтачи. Милту, жидкую затируху из овсяной муки, которую, кстати, в нашей деревне не варили, милтачане в каком-то своем легендарно далеком походе разбалтывали просто в придорожном маленьком прудке, оттуда и хлебали ложками. Легенда потешная, деревенская, с издевкой, сами жители местечка ее не любили. Они были с гонором, женились только на своих, всех деревенских называли хамами, а в той сосновой роще, что стоит между Милтачами и панской усадьбой, брали из гнезд грачат, которые еще не летают, но уже сытые. Мешками полными приносили их и тушили. Вот поэтому-то и милтачевских девок, как смеялись у нас, никто из деревенских не берет замуж: грачатами тушеными несет.

Обо всем этом я узнаю позже. А тогда я шел и радовался, что мы не только подойдем к Милтачам, что я не только еще раз увижу местечко, но и в хату к Зяме зайду. Боже мой, целое путешествие в неведомый мир, пусть себе и много ближе, чем тетины Яры!..

Я шел босой, Зяма — в старых сандаликах, я — в домотканых портках и в покупной рубахе, а он во всем покупном, лишь без шапок мы оба, стриженные под машинку. И у Зямы уши чуть больше торчали, чем у меня. И глаза у него черные, большие. Мы шли, говорили, не оглядываясь, а потом, когда оглянулись, увидели, что баба Роха далеко-далеко сзади, еще только на взгорок вышла. Но мы ее ждать не будем, пойдем только помедленнее.

Дальше большак спускается в долину, и так до самого местечка. И оно, то местечко, уже хорошо видно — и хаты, и каменные строения, и церковь надо всем этим со своими шестью куполами. По обеим сторонам большака стоят старые березы, меж березами одна, потом еще одна низкая толстая груша-дичок, тоже старенькая. Поначалу по обеим сторонам большака за деревьями тянулось поле, а потом деревья кончились и с левой стороны начался большой выгон. Там ходили коровы, широко и редко разбредаясь по траве. Зяма сказал, что это коровы ихние, милтачевских евреев, и пасут их не дети, как у нас в Овсяниках, а нанятый пастух, дядька Шиман.

— Вот увидишь, какой он смешной. И добрый. Там и наша бгэймэ. Это корова по-нашему. А называется Блимэлэ, цветок.

Когда мы дошли до того места, где паслось стадо, Зяма показал свою бгэймэ. Рыжая Блимэлэ узнала его. Мы в две руки почесали ее между рогов, а она постояла, послушала, как и наша Подласка. А потом мы подошли к пастуху.

Это был дядька с реденькой седоватой бородкой, в пестрой кепке. Босой и не с палкой, как мы, овсяников-ские пастухи, а с веревочным плетеным бичом на толстой короткой ручке с сыромятной петлей на конце. Бич этот, сложенный в несколько колец, висел у дядьки через плечо, ручкой вперед. Выцветшая на солнце темная рубаха была вобрана в засаленные залатанные портки, тоже покупные, подпоясанные узеньким ремешком.

— Здоров, Шиман! — сказал Зяма, подавая дядьке руку. Как мне в нашей хате. И мне это сразу показалось необычным, потому что у нас все дети старшим говорили «вы». Но дядька не обиделся.

— Здоров, Залман! — сказал он. — Давно не встречались. А куда ж ты бабу Роху девал?