Стежки, дороги, простор

Я догадался, что они здороваются шутя, сегодня уже виделись, что Зяма хочет похвалиться, как это просто у него со стариком.

— А это чей? — спросил дядька обо мне.

— Это Юрик, мой друг. Мы с ним из Овсяники идем. К нам. А баба нас догоняет.

— Ясно. Ну, Зямин друг, здоров! — сказал дядька, протягивая мне руку. То ли шутя, то ли нет, сразу не распознать. И я свою подал — поздоровались.

— Шиман, ты нам покажи, как стрелять с бичом, как суслик бить и как играть на гармошку.

— Сразу так много? — улыбнулся дядька. — А сам как будто кривляешься, гимназист. Надо по-настоящему так: стрелять бичом, бить суслика, играть на гармошке. К тому же на губной.

— Ну, Шиман, покажи! А то нас баба догонит.

И дядька показал.

Он отошел от нас и повернулся в другую сторону. Потом взял свой бич за толстую ручку, надев петлю на запястье, бросил длиннющую, чем дальше, тем все более тонкую извивающуюся змею бича перед собой, замахнулся над головой, неожиданно весело гикнул и, словно молнией, стрельнул!.. Даже, кажется, порохом запахло, как в тот раз, когда мы разбивали патронный капсюль камнем на камне.

Стрельнув еще раза два, дядька собрал свой бич снова в несколько колец, повесил через плечо, опять ручкой вперед.

— Теперь касаемо суслика, — сказал он и достал из правого кармана порток камень. — Прежде всего здесь нужон подходящий штейн…

— Это камень по-нашему, — объяснил мне Зяма. — А в том, другом кармане гармошка.

— Залман, условие — токо не перебивать!.. Итак, со штейном мы становимся на левое колено. Так. Смотрим, где он стоит возле норочки — тот а суслик, а балабост[74] конь без хвост. Целимся внимательно и — без промаха — бьем!..

Дядька швырнул свой камень во что-то невидимое на траве.

— Ну, молодежь, найти и поднять!

Мы, смеясь, побежали, нашли тот гладкий, отшлифованный руками камень, и я подал его дядьке. Штейн отправился в карман, а дядька Шиман сказал:

— Ну вот… Засим остаюсь ваш бывший сын, ныне ефрейтор второго Туркестанского полка…

— Шиман, а гармошка? — будто испуганно, чуть не криком прервал его Зяма.

Дядька усмехнулся.

— Залман, условие: токо без нервов!.. Музыка требует паузы и подходящего внимания. Поздно! Вон уже баба Роха идет. Рахиль Шлемовна. Шествует важно в спокойствии чинном…

Он ее первым заметил.

Она подошла к нам злая и усталая.

— Бежите, как щенки какие, старухе и не догнать… А ты все, Шиман, забавляешься? Гнал бы дальше от дороги, может, там лучше трава. Ох, заморилася!..

Она помолчала с минуту, отдыхая, а потом спросила:

— А что это там, в Индюках, людей что-то много? Я уже хорошо не вижу…

Индюками называется конец ближайшей от нас милтачевской улицы, в которую вливается большак. Мы все глянули туда. И правда, с улицы на большак выходили люди, целая толпа. Больше, кажется, детей…

Сначала мы шли вместе с бабой Рохой, а затем ужо с Зямой вдвоем не выдержали, побежали.

…Всякое бывало — колючую проволоку черными тучами везли по нашему большаку, легковые машины из разных стран шли чуть не целый день, кавалерия топала на маневрах, а то и галопом неслась, — но такого еще не бывало!

В той толпе, где больше было милтачевских детей, чем взрослых, шли медведи с цыганами… Нет, цыгане с медведями… Еще раз нет — все-таки не цыгане были там прежде всего!..

Один за другим на поводках, с намордниками медведи низко над землею и тяжело, вразвалку топают своими лапищами по гравию, будто нарочно, на потеху людям накрывшись вывернутыми мехом наружу кожухами. Семь медведей!..

А цыгане — семь цыган — в черных шляпах, в запыленных сапогах, обросшие, чернобородые, с палками. И ни с кем ни слова. Кто-то хочет дать хлеба медведю, тот через намордник хочет взять, однако цыган его палкой, хлеб за пазуху, а сам молчит, дальше идет рядом с медведем. И мишка ничего, только рыкнул от обиды, забормотал и снова стих.

Все шли — дети, парни, дядьки, — и мы с Зямой тоже пошли, уже обратно в Овсяники. Бабу Роху не слышали, не видели, просто забыли о ней…

Семь медведей. Семь цыган. Откуда? Куда? Как в сказке какой… Мы и знали про них только из сказок, сначала слышанных, потом читанных. Это я про медведей. А цыгане?

Раньше я видел не цыган, а цыганок с цыганятами, они ходили по хатам одни, без мужчин. В широких цветастых юбках с множеством потайных бездонных карманов. Все чернявые, с бусами и серьгами, голые груди видать. На одной руке малец голопузый, а в другой большой, снизу закопченный чайник. В него цыганка сливает молоко, кто какое даст, свежее, кислое — бр-р!.. Я и в рот не взял бы, а мама говорила; «А что там, на огне его оттопит, съест творогом». Все цыганки казались мне грязными, никогда не мытыми, и сверху, и под своими цветастыми кофтами и широченно-длиннющими юбками. То ворожить, гадать напрашиваются, то просят заученно:

— Моя ж ты бабка, золотая твоя шапка, вся ты в раю, только пятка на краю! Дай бедной цыганке сала, чтоб и пятку в рай сховала!..

Или еще так:

— Дай ты, бабка, моему молочка, а своему хоть и сметанки дашь. Красивому да башковитому! И будешь ты жить до белого волоса, до черного зуба!..