Стежки, дороги, простор

У Жени так хоть любовь была, казак, говорили, на руках ее через грязь переносил, чтобы черевички не запачкала. Есть что вспомнить про счастье, первое и единственное на всю жизнь. А Кате, если уж смеяться, как у нас смеялись, повезло нежданно-негаданно. В январе 1918 года немцы шли на восток и по дороге, ночуя в Овсяниках, какой-то ландштурмист-обозник, изголодавшийся по своей фрау, пожалел хозяйку без лишних песен, а назавтра уехал в своем пароконном фургоне. Черт знает, откуда он сам и кто он. Если и говорил ей что ночью и утром, так и немного, да и не разберешь ничего… До того, как наступила следующая зима, и Катя была уже с прибылью.

Таким образом, среди прочего, что осталось в нашей деревне после почти семилетнего военного лихолетья, были еще и два солдатских сына из вражьих станов — Казак и Немец.

Об их происхождении мы, их дружки-ровесники, узнавали исподволь, со всей той грубой и веселой откровенностью, какая процеживалась в наше понимание из разговоров взрослых. От той грязи, от той дикости, которую доводилось слышать, и мы, чистые души, в определенной мере считали себя выше этих хлопчиков, а в ссоре и злости, казалось, даже видели на них обидные тавро: ах ты, казацкий, ах ты, немецкий байструк!..

Толю Немца пустил на свет, видать, такой же самый вахлачок, каким получился и сын. Одно ухо поменьше, один глаз тоже поменьше, лоб сызмалу по-стариковски сморщенный, а губы детские — «пупсик» на верхней губе. На голове прошлогодняя солома. А сам как будто что-то такое знает, чего-то недоговаривает и улыбается многозначительно. Можно даже подумать, если не знаешь, что хлопец вороватый. На самом деле просто тихий, на долгое терпение пущенный горемыка. А разворчится немного, не сразу и разберешь, что у него к чему. И не вояка был Толя. Ходил он, как и мама его, будто в чем-то виноватый, то ли сам, то ли за кого-то другого. А еще же и бедность страшная — что люди видят, а что и не видят, сколько ты там не вой тайком, сколько не хлюпай носом-бульбочкой.

Володя, хоть и Казак, был тоже не вояка.

А вот Шура Богуш как-то подкрался на нашем дворе к быстрой необъезженной кобылице, вскочил на нее с колоды, и та понесла! Сначала по двору. То на дыбы, то задом! Потом перескочила через низкие воротца на огороде, вылетела на пригуменье и закружилась там, то взбрыкивая задними ногами, то вставая на них. И только там, на пригуменье, Шура не удержался — полетел. На твердой стежке. Роман на руках принес его в хату и стал отливать…

А бывало у нас и такое — с крысами.

Большие бочки для зерна назывались пáсами. Весной в них оставалось немного ржи или овса. Приподняв крышку пасы, часто можно было застать там двух-трех крыс, которых у нас называли бацáми. Тогда мы устраивали охоту. Шли в хаты и приносили своих котов, тоже двух или трех. Бросить кота в бочку и крышку чуть-чуть придержать — эх, и начнется потеха!.. Наша Рыска, маленькая тигровая кошечка, справлялась в один миг — хватала первого, крайнего баца за загривок и наверх! Котам было страшнее, чем кошкам: бацы знали, за что их хватать. Раз один кот, молодой, даже вякнул в пасе, к его счастью, схваченный только за лапу. Котам в хатах жилось хорошо, сызмальства у каждого из нас был свой воркотун. А здесь мы их, баловней, так беспощадно и бездумно подводили. Движимые азартом, интересом и отчасти страхом.

И вот однажды Александр Сергеевич, приподняв крышку пасы, что пониже других, обрадованно прошептал:

— Э, а они ж тут близенько!..

По его приказу мы с Казаком рванули легонькую крышку, а Шура перевалился через край пасы и, вырвавшись оттуда с двумя бацами в руках, закричал:

— Расступись, народ, лихорадка берет!

И выскочил на двор, и мы за ним. Во дворе он с размаху ударил одним, потом другим здоровенным бацом об стену, а на того, которого бросал с левой, еще и наступил кожаным лаптем.

Ух ты!.. Я посмотрел на Казака и подумал: неужели и я, как и он, тоже побледнел?..

Володя был не то чтобы трус, а добряк с ленцой и веселый. Когда его дразнили байструком, он так и не мог понять, чем же он виноват, чем виновата его мама, ему было просто больно, а мне его жалко. Однако на выгоне он очень охотно напевал одну из тех, как наша мама говорила, грязных песен, что остались с войны:

Гей, там возле речки,
гей, там на опушке
казак молоденький
да с девкой в избушке…

Дальше следовали все подробности, и он их распевал один да старательно, все до последнего слова, будто и не догадываясь, что это имеет прямое отношение к его матери. Петь так петь! Володя еще и на скрипке играл. Сначала на самодельной, а потом, когда уже мы стали парнями, и до настоящей дошло.

С Казаком я дружил.