Стежки, дороги, простор

Малышам утром спится особенно сладко. Даже порою жаль, когда такую или такого несут или ведут, тянут за ручонку несчастно-сонного в ясли или в садик. Однако ж и хорошо это, что вот так рано, а они уже тут под кипарисами и кедрами, около цветов, на жесткой и редкой южной траве. Малышня уже не сонная, в щебете, что весело перекликается с тем щебетанием и тиньканьем, которого там много вокруг, в душистой зелени. Одна протянула ко мне маленькую ладонь, на которой малюсенькая улитка.

— Вот что нашла! — сообщила из необъятно радостного мира детства.

Вторая — еще посмелее. Распростерла передо мною ручонки и пропела со смехом, который пока лишь в глазах:

— А не пу-щу, не ну-щу!..

Пришлось поднять. Высоко, вы-со-ко! И еще раз! Это, конечно же, понравилось. Другим — за нею — тоже! После девятой пришлось просто удрать.

И припомнилось... Ну, то же самое, что теперь, в вагоне, глядя на пестрые березки в первой очереди за зеленым.

...Человеку было тогда только тринадцать. В городе, угнетенном фашистской оккупацией, был голод, и мать послала его в деревню, к своей сестре. Когда расстреливали всех, он чудом уцелел под трупами. Только ранен был. Потом гитлеровцы уехали, а он выбрался из-под убитых в теткиной избе. И, окровавленный, пошел один по безлюдной улице.

Человеку сегодня уже сорок четыре. Семь лет назад он свидетельствовал на суде против тех карателей, которые не все поудирали на Запад, долго прятались на необъятных просторах нашей страны. Рассказ человека записан в протоколе так:

«...Пол в доме был плотный, покрашенный, и когда я зашел в дом, то на полу было столько крови, что некуда было ступить ногою. Убили человек пятнадцать — двадцать в этом доме. В другой дом я не заходил, я только через окно туда посмотрел. Там, над трупами на полу, все еще раскачивалась колыбель».

Я дополняю:

Колыбель не пустая, хоть и молчащая.

И раскачивалась — как колокол без языка.

1975