Стежки-дорожки

Если возникала какая-либо конфликтная или, как сейчас принято говорить, нештатная ситуация, вас немедленно отправляли к Тертеряну. «Он мудрый, – объяснял мне необходимость такого похода Сырокомский, – он всё уладит», «Он умный человек», – отзывался о Тертеряне Кривицкий.

Любопытно, что однажды ту же характеристику я услышал и от самого Тертеряна. Дело в том, что при всех тех хороших его качествах, которым я отдаю должное, следует признать, что не было в редакции человека с таким тончайшим чутьём крамолы, как он. Нечего было и думать провести через него как через ведущего редактора номера что-нибудь живое. «Это вы отдайте в номер Сырокомскому, – улыбался он мне, – глядишь, и напечатает!» «Это держите для номера Кривицкого. Попортит, конечно, не без этого. Но ведь лучше хоть что-то, чем ничего. Правда?» «Нет, нет, и этого не надо, – отстранял он совершенно уж невинный, с моей точки зрения, материал, – вы же знаете мой вкус, дорогой Гена! Мне бы чего попроще и поплоше!»

Я не выдержал:

– Артур Сергеевич, именно потому, что знаю ваш вкус, не могу понять, как вам самому не скучно от серятины?

– Очень скучно! – ответил он.

Я с недоумением посмотрел на него.

– Что вы хотите сказать, дорогой Гена? – спросил Тертерян. – Вы хотите сказать, что я б…? Конечно, я б…! А почему? Потому что умный человек.

Не знаю, ошибка ли Кривицкого в оценке книжки Рождественского тут была причиной или что-то другое, но когда в газете создали историко-литературный отдел во главе с Аллой Латыниной, то его под кураторство Кривицкого не отдали. Отдел поручили курировать Артуру Сергеевичу Тертеряну. Впервые от суверенной территории Кривицкого отрезали небольшой кусок. То есть его там оставили, но объявили, что хозяйничать на этом кусочке Кривицкому не дозволяется.

Правда, и Артура Сергеевича несколько потеснили в контролируемой им второй тетрадке. У Чаковского появился третий заместитель – молодой, старше меня всего на четыре года Аркадий Петрович Удальцов. Я знал его по «Московскому комсомольцу», который он редактировал. Нас познакомила Наташа Дардыкина, зав отделом литературы этой газеты, куда я нередко отдавал свои статьи. Газета считалась приличного направления, а Удальцов, печатающийся в ней, показывал себя очень способным журналистом, поэтому все наши так называемые внутренние отделы приободрились. До сих пор официально их курировал Тертерян, неофициально – Сырокомский, а иногда даже Чаковский, когда нужно было пробить статью, критикующую какое-либо ведомство – Министерство путей сообщения, Министерство торговли и т. п. Ясно, что на себя Артур Сергеевич ответственности за подобные статьи не возьмёт, вот и приходилось Анатолию Рубинову, Аркадию Ваксбергу, Александру Борину, Лоре Левиной (Великановой) общаться с высшим руководством.

Когда я пришёл в редакцию, все внутренние отделы в газете находились под началом члена редколлегии Александра Ивановича Смирнова-Черкезова, человека исключительной порядочности и честности. Старый лагерник, он любил посиживать за бутылкой с такими же старыми лагерниками, как он, – с Залманом Румером, заведующим отделом писем нашей газеты, отсидевшим при Сталине шестнадцать лет, Толей Жигулиным, Марленом Коралловым, взятым, как и Толя, со студенческой скамьи и тоже получившим 25 лет лагерей. Мы, набивавшиеся в просторный кабинет Александра Ивановича, любили слушать их лагерные рассказы, на которые был особенно щедр Залман Эфраимович.

– Так тебя, Зяма, уже сделали членом редколлегии «Комсомолки»?

– Да, и привинтили на дверь моего кабинета табличку с указанием новой должности. А через неделю таблички со всех дверей убрали.

– Почему?

– Началась чехарда с арестами. Сперва увели главного, потом по очереди всех его заместителей, ответственного секретаря, одного члена редколлегии, другого… И вот прихожу в газету, а мне говорят: «Зяма! Садись на выпуск. Кроме тебя уже никого нет».

Что делать? Сижу в кабинете главного. Выпускаю газету, которую ни при каких обстоятельствах останавливать нельзя. Она должна появляться в ящиках подписчиков, как те привыкли, как будто ничего не происходит. Правлю гранки. Читаю корректуру. Читаю полосы. Поздно уже. Звоню домой. Скоро, говорю, приеду. Осталось немного. В это время открывается дверь, входит секретарша главного, бледная, почти белого цвета, и говорит: «К вам пришли, Залман Афраимович». А вслед за ней – двое аккуратно стриженных, видно, только что из парикмахерской, я даже запах одеколона запомнил, и говорят очень вежливо: «Мы к вам, Залман Афраимович». Конечно, я сразу всё понял, не стал смотреть бумажку, который один из них поднёс, а только спросил: «Домой позвонить можно?» «Не сумеете, – отвечают, – городские телефоны в редакции выключены. А внутренние мы вам оставили. Так что не спешите. Подписывайте номер. А мы вас внизу подождём».