Стигал

– Ничуть. Дрянь конченая… Дада, я все или почти все знаю – у нас в селе ничего не утаишь, а у меня почти со всеми связь, и им всем понемногу теперь помогаю, ты это тоже знаешь. И скажу – любой ценой, я повторяю, любой ценой и любой жертвой я тоже мести желала и только этим последние годы жила. Но теперь я мать, я дочь и сестра, у меня семья, и я в музыкальном мире. Я стала взрослой и живу, хочу жить в Европе и мыслить по-европейски. Здесь все решает суд. В России суда нет, не было и не будет.

«Стой!» – жестом показал я и написал: «Я живу в Чечне и мыслю по-чеченски. И у нас свои законы и свой суд».

– Законов там нет – война! – вспылила она. – А суд какой?! Кого за наши смерти осудили? Я не говорю о жилье… Может, перед тобой и мной кто извинился, покаялся?

Я не ответил, а она продолжила:

– У нас один суд – Всевышний! Он разберется и кого надо покарает. А ты береги себя. И, вообще, я прошу, не уезжай.

«Я осенью приеду», – решил я ее успокоить.

– Ты не знаешь, что там творится. Ты улетел, а этот внучок к тебе с облавой. Я не говорила и всем запретила тебе сообщать. Хорошо, что наш участковый догадался. Твою винтовку успел забрать, в пропасть выкинул, и слава Богу.

– О-о! —вырвался стон у меня.

– Ого! Хорошо, что так. А иначе, у него был бы прямой повод тебя убить или просто посадить… Этот подлец что угодно может сотворить, но пока не окреп, и наших вокруг много.

– Угу, – промычал снова я и быстро написал: «А он меня боится».

– Он даже Бога не боится, – крикнула Шовда, – а не то что тебя. Он орденоносец, главарь банды и глава администрации, и его охраняет сотня людей, вся российская армия и власть!

«Я его убью!» – жирно написал я.

– Как? – вскочила Шовда. – Кстати, он твою двустволку и топор забрал. И дельтаплан на чердаке приказал разбить.

– У-у! – промычал я, у меня аж голова заболела.

– Дада, успокойся, – Шовда села рядом, обняла меня. – Может, не поедешь?

– Гм! – возразил я.

– Тогда, прошу, забудь. Оставь его. Те же, кто его охраняет, сами его и уберут, как не нужен станет. Потерпи. Успокойся. И поверь, наш младший не такой уж был дурак. Просто он до конца не верил, что внук дяди Гехо – твоего любимого и единственного дяди Гехо – может так поступить. И если бы он этого внучонка убил, ты бы его не понял и не простил. А если, допустим, ты этого внучонка вдруг убьешь, то разве ты хочешь сравняться с ним? Пусть все Всевышний рассудит и свой суд свершит. И поверь, знай я ранее, не моргнув бы убила, и шансы такие были. Но теперь пусть валяются у моих ног, отвечу – нет! Я мать! И хочу незапятнанными руками обнимать сына. А этому и всем Бог судья.

– Угу! – поддержал ее я и подумал, как правильно, что чеченский род передается лишь по мужской линии. А она вышла замуж за европейца и мыслит по-европейски. И если честно, то мне ее позиция понятна, и я ее теперь даже поддерживаю и одобряю – она мать и мое дитя. И не женское дело о мести и убийствах думать. А я лечу домой, там разберусь, а к ней последний вопрос: «Участковый все исполнял за деньги?».

– Нет, – категорично отрезала Шовда, – но и разговаривать со мной боится. Через его сестру действовала, мы с ней подружки, и я ей иногда помогаю. Но это по дружбе и по родству.

Если бы я узнал, что даже участковый все, что для меня делает, делает лишь за деньги и ради денег, я бы полностью во всем разочаровался и, может, даже не поехал бы домой. Однако не все так печально и не все так продажны – и я полетел на Кавказ.

7 сентября, утро