Стихи

"Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…" — эти парадоксальные тютчевские строки в аранжировке Самойлова преображены таким образом: счастлив, кто жил в "сороковые, роковые, военные и фронтовые" и, как бы отрешившись от довоенных сталинских кошмаров, был свободен в поступках, в выборе друзей, в самой поэзии.

В самые тяжкие дни ленинградской блокады, зимой 1942 года Ольга Берггольц писала:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть, как тень, тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.

Эти строки, по странной случайности, "прошли", а вот из стихотворения Семена Гудзенко "Я был пехотой в поле чистом…" (1946) цензура вычеркнула две строки:

С какой свободой я дружил —
Ты памяти не тронь…

Об этом после Самойлова написали и прошедший войну Борис Слуцкий:

Хорошо было на войне.
С тех пор
Так прекрасно не было мне, —

и Александр Межиров, чувствующий, как он сам признался, "лютую тоску по той войне":

Муза тоже там жила,
Настоящая, живая.
С ней была не тяжела
Тишина сторожевая,
Потому что в дни потерь,
На горючем пепелище,
Пела чаще, чем теперь,
Вдохновеннее и чище, —

и Евтушенко — мальчик в военные годы:

Война была несчастьем для народа,
а для поэтов —

љљљљљљљљљљљљсчастием не врать… -

и другие поэты, но ведь Самойлов был первым, кто обнажено, без намеков, "открытым текстом" написал:

Если вычеркнуть войну,
Что останется — не густо.
Небогатое искусство
Бередить свою вину.
Что еще? Самообман,
Позже ставший формой страха.
Мудрость — что своя рубаха
Ближе к телу. И туман…
Нет, не вычеркнуть войну.
Ведь она для поколенья —
Что-то вроде искупленья
За себя и за страну.
Простота ее начал,
Быт жестокий и спартанский,
Словно доблестью гражданской,
Нас невольно отмечал.
Если спросят нас гонцы,
Как вы жили, чем вы жили?
Мы помалкиваем или
Кажем шрамы и рубцы.
Словно может нас спасти
От упреков и досады
Правота одной десятой,
Низость прочих девяти.
Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где прекрасная свобода
Нам, как смерть, была близка.

Написанное на рубеже 50-60-х годов, стихотворение впервые было опубликовано в 1990 году в журнале "Юность" (#5) без указания фамилии публикатора (Самойлов уже три месяца как умер), с произвольно-неоправданной правкой (то ли цензор постарался, то ли редактор перестраховался!) в предпоследней строфе: вместо слова "правота" дали слово "красота", а резкое слово "низость" заменили на обтекаемое "слабость". Ну и замена, скажу я вам!

На "втором перевале" с еще большей силой обострилось у поэта чувство истории. К сожалению, не все читатели улавливают политический подтекст в исторических сюжетах Самойлова. В стихотворении "Пестель, поэт и Анна" можно увидеть не только противопоставление сверхсерьезных разговоров о политике живой жизни, чарующей песне молдаванки Анны ("Стоял апрель. И жизнь была желанна. / Он вновь услышал — распевает Анна. / И задохнулся: "Анна! Боже мой!"), но и радикализм Пестеля ("…если трон / Находится в стране в руках деспота, / Тогда дворянства первая забота / Сменить основы власти и закон").

Но, видимо, главное в подтексте стихотворения — это то, как автор с явным негативным оттенком воспроизводит мысль Пестеля о том, что талант Пушкина расцветет "при должном направленье" (ох, сколько лет нам твердили о "руководящей роли"!), а Пушкин с язвительным укором говорит декабристскому вожаку о том, что им, Постелем, любовь "тоже в рамки введена".

Похожий подтекст улавливается и в самойловском стихотворении "Шуберт Франц":

Шуберт Франц не сочиняет —
Как поется, так поет.
Он себя не подчиняет,
Он себя не продает.

Уж не отсюда ли финальные строки "Книжного бума" Андрея Вознесенского:

Ахматова не продается,
Не продается Пастернак.

Да не о Шуберте написал Самойлов, а о поэтах наших времен…