В дни ребячества я помнюЧудный отроческий бред:Полюбил я царь-девицу,Что на свете краше нет.На челе сияло солнце,Месяц прятался в косе,По косицам рдели звезды, —Бог сиял в ее красе…И жила та царь-девицаНедоступна никому,И ключами золотымиЗамыкалась в терему.Только ночью выходилаШелестить в тени берез:То ключи свои роняла,То роняла капли слез…Только в праздники, когда я,Полусонный, брел домой,Из-за рощи яркий, влажныйГлаз ее следил за мной.И уж как случилось это —Наяву или во сне?! —Раз она весной, в час утра,Зарумянилась в окне —Всколыхнулась занавеска,Вспыхнул роз махровых куст,И, закрыв глаза, я встретилПоцелуй душистых уст.Но едва-едва успел яБлеск лица ее поймать,Ускользая, гостья ко лбуМне прижгла свою печать.С той поры ее печатиМне ничем уже не смыть,Вечно юной царь-девицеЯ не в силах изменить..Жду, — вторичным поцелуемЗаградив мои уста, —Красота в свой тайный теремМне отворит ворота…<1880>
Там, у просеки лесной,Веет новою весной;Только жутко под ракитойБлиз могилы позабытой.Там, тревожа листьев тень,Бродит тень самоубийцы,И порхающие птицы,Щебетаньем встретив день,Не боятся тени этой,Вешним солнцем не пригретой.Но боюсь я, мой недуг —Рану сердца — разбередитДух, который смертью бредит, —Жаждущий покоя дух.Говорят, что жаждой этойОн, когда-то неотпетыйИ зарытый без креста,Заражает тех, что бродитОдиноким и заходитВ эти дикие места.Или сердце, что усталоНенавидеть и страдать,Переставши трепетать,Все еще не отстрадало?!.Или дух, земле чужойИ чужой для бестелесных,Замкнутый в пределах тесныхБезнадежности глухой,Жаждет, мучимый тоскою,Нашей казни над собою?..Чу! Поведай, чуткий слух, —Ветер это или дух?..Это ветра шум — для слуха…Это скорбный дух — для духа…<1880>