Стихи

тоской. Вот он растил дочурку,

а с ней теперь евреи спят.

* * *

Плакат с улыбкой Мамлакат.

И Бессарабии ломоть,

и жидкой Балтики супешник —

его прокуренный зубешник

все, все сумел перемолоть.

Не досчитаться дядь и теть.

В могиле враг. Дрожит приспешник.

Есть пьеса – «Таня». Книга – «Соть».

* * *

Господь, Ты создал эту плоть.

Жить стало лучше. Веселей.

Ура. СССР на стройке.

Уже отзаседали тройки.

И ничего, что ты еврей.

Суворовцев, что снегирей.

Есть масло, хлеб, икра, настойки.

«Возьми с собою сто рублей».

* * *

И по такой, грущу по ней.

«Под одеяло рук не прячь,

и вырастешь таким, как Хомич.

Не пи…ди у папаши мелочь.

Не плачь от мелких неудач».

«Ты все концы в войну не прячь».

(«Да и была ли, Ерофеич?» —

«Небось приснилась, Спотыкач».)

* * *

Мой дедушка – военный врач.

Воспоминаньем озарюсь.

Забудусь так, что не опомнюсь.

Мне хочется домой, в огромность

квартиры, наводящей грусть.

1974

Знаешь ты, из чего состоит

отсырелый пейзаж Писарро,

так бери же скорее перо,

опиши нам, каков этот вид

штукатурки в потеках дождя,

в электричестве тусклом окно,

расплывающееся пятно

на холстинном портрете вождя,

этот мокрый снежок, что сечет

слово СЛАВА о левом плече

и соседнее слово ПОЧЕТ

с завалившейся буквою Ч.

Эта морось еще не метель,

но стучится с утра дотемна

в золотую фольгу, в канитель,

в сероватую вату окна.

Так бери же скорее перо,

сам не зная, куда ты пойдешь,

отступая от пасти метро

к мельтешению шин и подошв.

Ошалев от трамвайных звонков

воробей поучает птенца:

«Десять лет до скончанья веков

Ты родился в начале конца».

В кабинете Большого Хамла

поднимаются волны тепла,

и закрыто окно от дождя

трехметровой прической вождя.

Над чайком восходит парок.

Он читает в газете урок.

И гугнивый вождя говорок

телепается между строк.

Но владельцу роскошных палат

невдомек, что уж сутки подряд

дожидался Инфаркт в проходной.

«Нет приема, тебе говорят».

«Ничего, я зайду в выходной».

Коль до трещинки грязной знаком

штукатурный пейзаж Утрилло,

то бери поскорей помело,

облети этот город кругом.

Под тобою на мокрых путях

поезда, и блестит диабаз,

и старухи в очередях

выжидают последний припас,

перед тем как удариться ниц

в сероватую вату больниц.

Воробей где-то рядом поет,

с лету какает птенчик на Ч,

и следит твой прощальный полет

слово СЛАВА о левом плече.

Автобус из Нарвы

Это так, в порядке бреда.

Едут рядом два техреда.

Предприятье «Фосфорит»

отравляет всю природу,

то есть почву, воздух, воду,

скоро всех нас уморит.

Тряская дорога. Пово-

рот. Кривит усмешка снова

рот. Уж триста лет подряд,

соревнуясь – кто зловонней,

Руссий, Пруссий и Ливоний

предприятия дымят.

Над откосом подожженным

возвышается донжоном

старый замок и в упор

видит русского соседа.

Между ними не беседа

через речку, а укор.

Русский замок – маразматик,

в обветшалый казематик

заползает вялый слизнь.

Это так – помарки в гранки,

заготовочки, болванки,

как и вся, вообще-то, жизнь.

«Спой еще, Александр Похмелыч…»

Спой еще, Александр Похмелыч,

я тебя на такси отвезу…

Разгулялась пузатая мелочь,

подвывает, пускает слезу.

Он не станет. Его не упросит

даже эта в шуршащем шелку.

Он себе одному преподносит

что осталось у нас коньяку.

Табака, коньяка и катара

прогулялся по горлу наждак.

В свой чехол заползает гитара.

Заграничный напялен пиджак.

Изучает на скатерти пятна

наш певец, и усат, и носат,

и уже никому не понятно,

что творилось минуту назад.

Не наполнится сердце любовью

и на подвиг нас не поведет,

и тиран исторической бровью

истерически не поведет.

Водка выпита. Песенка спета.

Мы поели того и сего.

Как привязчива музыка эта.

Но важнее, важнее всего —

нет, не юмор, не хитрое что-то,

не карманчики с фигой внутри —

просто дерганье струн на три счета:

раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.

«Я похмельем за виски оттаскан…»

Я похмельем за виски оттаскан.

Не поднять тяжелой головы.

В грязноватом поезде татарском

подъезжаю к городу Москвы.

Под ногами глина чавк да чавк.

Вывески читаю: главк да главк.

Иностранец, уплативший трешку,

силится раскупорить матрешку.

В чайке едет вождь, скользя по ближним

взглядом приблизительно булыжным

(он лицом похож на радиатор

чайки). Нежно гладит гладиатор

(Главк), как кошку, мелкую бутылку,

благодать сулящую затылку.

…………………………………..

Я пойду в харчевню «Арарат».

Там полно галдящих и курящих.

Там вино, чеснок, бараний хрящик

по душам со мной поговорят.

«Под стрехою на самом верху…»

Под стрехою на самом верху

непонятно написано ХУ.

Тот, кто этот девиз написал,

тот дерзнул угрожать небесам.

Сокрушил, словно крепость врагов,

ветхий храм наших дряхлых богов.

У небес для забытых людей

он исхитил, второй Прометей,

не огонь, голубой огонек —

телевизоры в избах зажег.

Он презрел и опасность и боль.

Его печень клюет алкоголь,

принимающий облик орла,

но упрямо он пьет из горла,

к дому лестницу тащит опять,

чтобы надпись свою дописать.

Нашей грамоты крепкий знаток,

он поставит лихой завиток

над союзною буквою И,

завершая усилья свои.

Не берет его русский мороз,

не берет ни склероз, ни цирроз,

ни тоска, ни инфаркт, ни инсульт,

он продолжит фаллический культ,

воплотится в татарском словце

с поросячьим хвостом на конце.