Стихи

«Вот и осень. Такие дела…»

Вот и осень. Такие дела.

Дочь сопливится. Кошка чумится.

Что ж ты, мама, меня родила?

Как же это могло получиться?

По-пустому полдня потеряв,

взять дневник, записать в нем хотя бы

«Вторник. Первое октября.

Дождик. Первое. Вторник. Октябрь».

К моему портрету, нарисованному моим сыном Дмитрием

Очки мои, покидающие

лица моего границы,

два светлосиреневых глаза,

очерк носа неясен,

водопадом из шоколада

вниз борода струится, —

наверное, никогда еще

не был я так прекрасен.

С бумаги струйки беглые

сбегают полосами,

от сырости бумага

совсем лишилась глянца,

а щеки мои белые,

как два японских флага,

и два больших румянца

восходят над усами.

Жалобы кота

Горе мне, муки мне, ахти мне.

Не утешусь ни кошкой, ни мышкой.

Ах, темно в октябре, ах, темней

в октябре, чем у негра под мышкой.

Черт мне когти оставил в залог.

Календарный листок отрываю.

Увяжи меня, жизнь, в узелок,

увези на коленях в трамвае.

Или, чтобы скорее, в такси.

И, взглянув на народа скопленье,

у сердитой старухи спроси:

«Кто последний на усыпленье?»

«Умер проклятый грузинский тиран…»

Умер проклятый грузинский тиран.

То-то вздохнули свободно грузины.

Сколько угля, чугуна и резины

он им вставлял в производственный план.

План перевыполнен. Умер зараза.

Тихо скончался во сне.

Плавают крупные звезды Кавказа

в красном густом кахетинском вине.

«На Аничков я вышел мост…»

На Аничков я вышел мост,

увидел лошадиный хвост

и человечий зад;

промеж чугунных ног – шалишь,

не признак мужества, а лишь

две складочки висят.

А тот, кто не жалея сил

(бедня-) конягу холостил,

был сходства не лишен

с железным парнем из гб,

с чугунным пухом на губе,

хотя и нагишом.

Тут мимолетный катерок,

как милицейский ветерок,

промчался, изменя

Фонтанки мутное стекло.

Я понял: время истекло.

Буквально – из меня.

Я обезвременен, я пуст,

я слышу оболочки хруст,

сполна я порастряс

свои утра и вечера,

их заменить пришла пора

квадратами пространств.

Ступенек столь короткий ряд,

на коих, нет, не говорят

последние слова.

(И в этом смысле самолет

напоминает эшафот.)

Куда направлен твой полет,

шальная голова?

Отлет

и как будто легко я по трапу бежал,

в то же самое время я как будто лежал

неподвижен и счастлив всерьез,

удивляясь, что лица склоненных опухли от слез

и тогда вдруг что-то мелькнуло

в помертвелой моей голове,

я пальцами сделал латинское V

(а по-русски, состроил рога)

Помолитесь за меня, дурака.

Продленный день и другие воспоминания о холодной погоде

На острове, хранящем имена

увечных девочек из княжеского рода,

в те незабвенные для сердца времена

всегда стояла теплая погода.

Нина Мохова

I

Я ясно вижу дачу и шиповник,

забор, калитку, ржавчину замка,

сатиновые складки шаровар,

за дерево хватаюсь, суевер.

Я ясно вижу – злится самовар,

как царь или какой-то офицер,

еловых шишек скушавший полковник

в султане лиловатого дымка.

Так близко – только руку протяни,

но зрелище порой невыносимо:

еще одна позорная Цусима,

японский флаг вчерашней простыни.

А на крыльце красивый человек

пьет чай в гостях, не пробуя варенья,

и говорит слова: «Всечеловек…

Арийца возлюби… еврей еврея…

Отсюда шаг один лишь, но куда?

До царства Божия? до адской диктатуры?»

Теперь опять зима и холода.

Оленей гонят хмурые каюры

в учебнике (стр. 23).

«Суп на плите, картошку сам свари».

Суп греется. Картошечка варится.

И опера по радио опять.

Я ясно слышу, что поют – арийцы,

но арии слова не разобрать.

II

Продленный день для стриженых голов

за частоколом двоек и колов,

там, за кордоном отнятых рогаток,

не так уж гадок.

Есть много средств, чтоб уберечь тепло

помимо ваты в окнах и замазки.

Неясно, как сквозь темное стекло,

я вижу путешествие указки

вниз, по маршруту перелетных птиц,

под взглядами лентяев и тупиц.

На юг, на юг, на юг, на юг, на юг.

Оно надежней, чем двойные рамы.

Напрасно академия наук

нам посылает вслед радиограммы.

«Я полагаю, доктор Ливингстон?»

В ответ счастливый стон.

Края, где календарь без января,

где прикрывают срам листочком рваным,

где существуют, обезьян варя,

рассовывая фиги по карманам.

Мы обруселых немцев имена

подарим этим островам счастливым,

засим вернемся в город над заливом —

есть карта полушарий у меня.

Вот желтый крейсер с мачтой золотой

посередине северной столицы.

В кают-компании трубочный застой.

Кругом висят портреты пустолицы.

То есть уже готовы для мальца

осанка, эполет под бакенбардом,

история побед над Бонапартом

в союзе с Нельсоном и дырка для лица.

Посвистывает боцман-троглодит.

На баке кок толкует с денщиками.

Со всех портретов на меня глядит

очкастый мальчик с толстыми щеками.

III

Евгений Шварц пугливым юморком

еще щекочет глотки и ладоши,

а кто-то с гардеробным номерком

уже несется получить галоши.

И вот стоит, закутан до бровей,

ждет тройку у Михайловского замка,

в кармане никнет скомканный трофей —

конфетный фантик, белая программка.

Опущен занавес. Погашен свет.