Стихи

я заключаю в стих.

И, еженочно умирая,

я рад воскреснуть в должный час,

и новый день -- росинка рая,

а прошлый день -- алмаз.

Из блеска в тень и в блеск из тени

с лазурных скал ручьи текли,

в бреду извилистых растений

овраги вешние цвели.

И в утро мира это было:

дикарь, еще полунемой,

с душой прозревшей, но бескрылой,

косматый, легкий и прямой,-

заметил, взмахивая луком,

при взлете горного орла,

с каким густым и сладким звуком

освобождается стрела.

Забыв и шелесты оленьи,

и тигра бархат огневой,-

он шел, в блаженном удивленье

играя звучной тетивой.

Ее притягивал он резко

и с восклицаньем отпускал.

Из тени в блеск и в тень из блеска

ручьи текли с лазурных скал.

Янтарной жилы звон упругий

напоминал его душе

призывный смех чужой подруги

в чужом далеком шалаше.

---------------------------------------------------------------------------------------------

x x x

Я на море гляжу из мраморного храма:

в просветах меж колонн, так сочно, так упрямо

бьет в очи этот блеск, до боли голубой.

Там благовония, там -- Лоны, там -- прибой,

а тут, на вышине,-- одна молитва линий

стремительно простых; там словно шелк павлиний,

тут целомудренность бессмертной белизны.

О, муза, будь строга! Из храма, с вышины,-

гляжу на вырезы лазури беспокойной,-

и вот восходит стих, мой стих нагой и стройный,

и наполняется прохладой и огнем,

и возвышается, как мраморный, и в нем

сквозят моей души тревоги и отрады,

как жаркая лазурь в просветах колоннады.

---------------------------------------------------------------------------------------------

x x x

Туман ночного сна, налет истомы пыльной

смываю мягко-золотой,

тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной

благоуханной и густой.

Голубоватая, в купальне млечно-белой,

вода струит чуть зримый пар,

и благодарное я погружаю тело

в ее глухой и нежный жар.

А после, насладясь той лаской шелковистой,

люблю я влагой ледяной

лопатки окатить... Мгновенье -- и пушистой

я обвиваюсь простыней.

Чуть кожа высохла,-- прохлада легкой ткани

спадает на плечи, шурша...

Для песен, для борьбы, для сказочных исканий

готовы тело и душа.

Так мелочь каждую -- мы, дети и поэты,

умеем в чудо превратить,

в обычном райские угадывать приметы

и что ни тронем,-- расцветить...

---------------------------------------------------------------------------------------------

x x x

На черный бархат лист кленовый

я, как святыню, положил:

лист золотой с пыльцой пунцовой

между лиловых тонких жил.

И с ним же рядом, неизбежно,

старинный стих -- его двойник,

простой, и радужный, и нежный,

в душевном сумраке возник;

и все нежнее, все смиренней

он лепетал, полутаясь,

но слушал только лист осенний,

на черном бархате светясь...

---------------------------------------------------------------------------------------------

x x x

Нас мало -- юных, окрыленных,

не задохнувшихся в пыли,

еще простых, еще влюбленных

в улыбку детскую земли.

Мы только шорох в старых парках,

мы только птицы, мы живем

в очарованьи пятен ярких,

в чередованьи звуковом.

Мы только мутный цвет миндальный,

мы только первопутный снег,

оттенок тонкий, отзвук дальний,-

но мы пришли в зловещий век.

Навис он, грубый и огромный,

но что нам гром его тревог?

Мы целомудренно бездомны,

и с нами звезды, ветер, Бог.

---------------------------------------------------------------------------------------------

x x x

На годовщину смерти Достоевского

Садом шел Христос с учениками...

Меж кустов, на солнечном песке,

вытканном павлиньими глазками,

песий труп лежал невдалеке.

И резцы белели из-под черной

складки, и зловонным торжеством

смерти заглушен был ладан сладкий

теплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, трескаясь, раздулся,

полный склизких, слипшихся червей...

Иоанн, как дева, отвернулся,

сгорбленный поморщился Матфей...

Говорил апостолу апостол:

"Злой был пес, и смерть его нага,

мерзостна..."

Христос же молвил просто:

"Зубы у него -- как жемчуга..."

---------------------------------------------------------------------------------------------

На смерть А. Блока

I

За туманами плыли туманы,

за луной расцветала луна...

Воспевал он лазурные страны,

где поет неземная весна.

И в туманах Прекрасная Дама

проплывала, звала вдалеке,

словно звон отдаленного храма,

словно лунная зыбь на реке.

Узнавал он ее в трепетанье

розоватых вечерних теней

и в метелях, смятенье, молчанье

чародейной отчизны своей.

Он любил ее гордо и нежно,

к ней тянулся он, строен и строг,-

но ладони ее белоснежной

бледный рыцарь коснуться не мог...

Слишком сумрачна, слишком коварна

одичалая стала земля,

и, склонившись на щит лучезарный,

оглянул он пустые поля.

И обманут мечтой несказанной

и холодною мглой окружен,

он растаял, как месяц туманный,

как далекий молитвенный звон.

II

Пушкин -- радуга по всей земле,

Лермонтов -- путь млечный над горами,

Тютчев -- ключ, струящийся во мгле,

Фет -- румяный луч во храме.

Все они, уплывшие от нас

в рай, благоухающий широко,

собрались, чтоб встретить в должный час

душу Александра Блока.

Выйдет он из спутанных цветов,

из ладьи, на белые ступени...

Подойдут божественных певцов

взволновавшиеся тени.

Пушкин -- выпуклый и пышный свет,

Лермонтов -- в венке из звезд прекрасных,

Тютчев -- веющий росой, и Фет,

в ризе тонкой, в розах красных.