Читаем Стихи и песни (сборник) полностью

Стихи и песни (сборник)

Все это началось в семидесятомИли позднее на год. В том годуИз-за развода мне закрыли визуИ не пустили в океанский рейс.И мой дружок, доцент из МГУ(Сейчас он академик и профессор),Позвал меня преподавать на юг,На практику учебную, на судно«Московский университет». ОноВ Крыму тогда базировалось. ПреждеКораблик этот, по проекту тральщик,Доставшийся от немцев как трофей,Был яхтою великого вождя,С названием «Рион». Согласно мифу,Усатый гений только раз всегоСтупил на этот борт и пожелалНемедля выйти в море. Капитан,Хотя погода портилась, не смелЕму перечить. Судно в море вышло,И грянул шторм, осенний черноморский,Который здесь покруче океанских.Все укачались – экипаж, охрана,И только вождь один не укачался.Не раскуривший отсыревшей трубки,Невозмутимо он сидел в салонеИ желтыми кошачьими глазамиСмотрел на непокорную стихию.Когда же судно возвратилось в Ялту,Он Берию позвал и, дав емуОтмыться от блевотины, сказал,Что надо присмотреться к капитану,И капитан исчез. В каюте этой,Где Берия когда-то укачался,Я прожил две недели. И однажды,На палубу поднявшись, я увиделЕе впервые. С ножиком в рукеОна сидела над большой кастрюлейИ чистила картошку. В этот деньЯвилась смена новая студентов,И тут же их направили на камбуз.Когда я с нею встретился глазами,То моментально понял, что погиб, —Так чувствовал себя, наверно, КайПод взглядом проезжавшей королевы.Она была мучительно красиваТой редкою российской красотой,Которую словами не опишешь,А кистью удавалось передатьЛишь Нестерову или Васнецову.И я узнал ее, поскольку в детствеУже однажды видел на картине,Где в непроглядном ельнике сыромИван-царевич, скачущий на волке,Везет царевну. На другое утроЯ обнаружил у себя в каютеБукетик пыльных полевых цветов,И по тому, как на меня онаЛукаво на занятии взглянулаИ сразу же потупилась смиренно,Я догадался, кто его принес.А после мы расстались. Я вернулсяОбратно в Питер, а она в Москву,Но изменилось что-то. В сентябреОна ко мне примчалась на денек,И мы, шурша опавшею листвой,Бродили по ночному Ленинграду,Начав сначала – от дворца ТрезиниДо Пряжки и Калинкина моста.Она мне представлялась в эту ночьСнегурочкой, что в Веденец сбежалаОт злых и недалеких берендеев.На следующий год я переехалВ Москву и в рейс отправился в июлеПо ледовитым северным морям.Она же укатила в КазахстанНа практику дипломную. И всюду,Во всех портах, куда мы заходили,На Диксоне, в Певеке, в Магадане,И далее в Хабаровске, – вездеЯ получал объемистые письма,Со штемпелем степного Казахстана,Пропахшие тяжелым пыльным солнцемИ выжженной коричневой травой.До смерти никогда не позабуду,Как первый раз явился к ней в МосквеНа улицу Новаторов. ОнаЖила там на последнем этажеПятиэтажки блочной. До сих порЯ помню адрес: дом сороковой,Четвертый корпус. Номер же квартирыВсе с тою же четверкой – сорок пять.Дверь с лестницы была полуоткрыта.Она в передней домывала пол,На корточки присев и наклонившисьНад тряпкой. На ее затылке русом,Где темечко меж лентами светлело,Как реки с одного водоразделаСоломенные косы расходились,Сплетаясь вновь на загорелой шее.Сатиновый халатик, под которымОтчетливо обозначалась грудь,Был короток внизу и открывалМогучие янтарные колени,Чуть золотым покрытые пушком,Где наверху, над линией загара,Молочная мерцала белизна.Я не люблю худых изящных женщин, —Мне по душе гитарное барокко.Кустодиев и Рубенс мне милееОстроугольной Иды Рубинштейн.Углу предпочитаю я овал,И в Эрмитаже, школьником прыщавым,Стоять подолгу мог я, с вожделеньемРазглядывая статуи Майоля,Что назывались Фрина и Весна.Так вот, ни до, ни после этой встречи,Хотя немало самых разных женщинВстречалось в жизни путаной моей,Не испытал я и десятой долиТакой безумной жажды обладанья.Мы обнялись и опустились на пол,Ведро с водой при этом опрокинув.Я в эту ночь, осеннюю, глухую,Стал первым в жизни у нее мужчиной.Ах, лучше бы последним! Но тогдаМы не придали этому значенья.Где только с ней мы после не встречались,Раздобывая всякие ключи,В квартирах у друзей и их знакомых,В продымленных сварливых коммуналках,Где возле двери шастают соседиИ выйти невозможно в туалет,В подвалах и мансардах, в мастерскихХудожников, в сараях, на пленэре,Где нас менты застукали однажды,В пустых апартаментах новостроек,Где мебелью служили нам газетыНа скользком отциклеванном полу.Во всей Москве и ближнем ПодмосковьеТогда, пожалуй, не было и дома,Где мы бы с нею днем не ночевали,А реже ночью. Получив диплом,На кафедре своей она осталась,Одновременно поступив ко мнеВ аспирантуру. В эти временаЯ с Визбором ее и познакомил,Поскольку он, отправившись на съемки,Нам дал ключи от собственной квартирыНа берегу Садового Кольца.Я песенку в ту пору написалО Пушкине – «Дуэль», и эта песняЕму, как видно, нравилась. КогдаПредставил я его своей подруге,Он руку протянул и произнес:«Привет, крестьянка Оля», – чем изрядныйМне сделал комплимент. И это имяЗапало в душу ей и полюбилось.Туманный облик барышни-крестьянкиКружил ее головку золотую,И часто после этого себяОна с улыбкой Олей называла.Потом под осень, в семьдесят шестом,Мне удалось к себе ее оформитьВ морскую экспедицию, и месяцМы штормовали около КурилНа старом судне «Дмитрий Менделеев»,Где дикости морского языкаОна не уставала удивляться:«Что за команды странные – задраитьИллюминаторы на глухари.Сказать же можно попросту – закрытьНа железяки круглые окошки».Забуду ли японские тайфуныУ Итурупа? Носом на волнуСтоял корабль более недели,Укрыться не успев за острова.И по ночам, когда безлюдно судно,Измученное многодневным штормом,По палубам кренящимся, по трапам,Из мокрых вырывающимся рук,По залитым водою коридорам,Тяжелые отдраивая двери,И закрывая бережно клинкеты,Она прокрадывалась снизу вверх,Стараясь, чтобы туфли не скрипели,Ко мне, в мою отдельную каюту.Там, занавесив узкое окно,Мы пили спирт, настоянный на зернахЛимонника – подарок СахалинаЯпонского, и горькое питьеЗакусывали ягодой клоповкой,С названием, обидным для нее,Поскольку никогда, да и нигде,Я ягоды не пробовал душистей.На узкой койке с синей занавескойНас угнетала качка килевая,То выкинуть на палубу стараясьЧерез высокий деревянный бортик,Который больно ударялся в спину,То нас внезапно прижимая к стенке,Точнее – к переборке. За бортом,На метре от ее горячих ногИ спутанных волос, кипела безднаКрутою пересоленной водой.Ревущая клубилась темнота,Подглядывая в мокрое окошко.Перемежая наши с нею стоны,Стонало судно от глухих ударов.Волна срывала шлюпки, через люкиТянула пальцы жадные к отсекам.Кок, обваривший руки, не готовилНа камбузе обедов. О землеВздыхали все, и только я одинМечтал о продолжении штормов.Потом мы с ней в Москву летели вместеИз снегом заметенного Артема.Я ей вино передавал в стакане,Мы пели песни, за руки держась,И с нею не могли уже расстаться,А не расстаться – тоже не могли.И оба понимали: все – конец.Примерно через месяц или дваОна внезапно выскочила замуж,И с нею мы не виделись. По слухам,Она двоих девчонок родилаИ с мужем развелась внезапно, – так жеСтремительно, как выходила замуж.А бывший муж, успевший прописатьсяВ хрущевской их двухкомнатной квартире,Остался там же. Так они и жили, —Две дочери, она, ее мамашаИ бывший муж, который ухитрялсяВодить подруг в совковый этот рай.И все-таки осталась у нееГлухая тяга к Дальнему Востоку —К непроходимым зарослям бамбука,Крутым охотоморским побережьямИ тихоокеанскому прибою,Качающему звезды на волне.На Сахалин отправилась она,Там завела роман и собираласьПереселиться в Южно-Сахалинск.Я сам туда ей, помнится, писалТогда рекомендательные письмаВ морской дальневосточный институт,Но что-то не сложилось, и онаОбратно возвратилась в МГУНа кафедру, на цокольный этаж,Где вечно дует. Нищая зарплата,Которой не хватает на троих,Старуха-мать, что вечно недовольна,И коммуналкой ставшая хрущоба.Мы с нею снова встретились зимойВ пансионате Моженка, вблизиЗвенигорода. Там тогда конгрессНаучный проходил, – о чем, не помню.Все тот же цвет соломенный волос,Все та же стать царевны-несмеяны.Она под вечер постучалась в номерКо мне, и мы до ночи пили кофе.Потом, уже собравшись уходить,Она сказала: «Если да – то да,А нет – так нет». И все пошло сначала.И вот совсем недавно, года дваТому назад, она опять умчалась,На этот раз на запад, выйдя замужЗа немца. Он увез ее к себеВ Германию, в провинцию Вестфален(А может быть, название другое),В свой крошечный опрятный городок,Где у него гостиница. При нейКафе и бар. Ему нужна жена,Которая была бы в то же времяОфицианткой и посудомойкой,Поскольку нанимать – не по карману.В Европе жены русские в цене,Особенно в Германии, – ониНеприхотливы и в работе споры,И красотою превосходят немок.Во Франкфурте-на-Майне год назадЯ был с концертом, и она звонилаПо телефону: «Заезжай к нам в гостиПопробовать рейнвейна». Я не могТуда поехать. «Может быть, во ФранкфуртПриедешь на концерт?» – «Да нет, – не выйдет.Работа от утра до поздней ночиБез выходных. Да и твои мне песниНе стоит слушать – обревусь потом».На станции метро, где парк культурыИ Крымский мост, в подземном вестибюле,Я мраморную копию ееНедавно обнаружил – тот же профиль,Чуть вздернут нос, такой же лоб крутойПод гладкой винчианскою прической.Спокойные глаза, и белой шеиЛебяжий величавый поворот.А ноги, боже мой, какие ноги!Я всякий раз смотрю на них с тоской,За поездом пережидая поезд.Прощай, крестьянка Оля, ты теперьУже не Оля, а скорее – Гретхен,Да только я не Фауст, и навряд лиОтыщется сегодня Мефистофель,Которому бы мог продать я душуЗа молодость и за твою любовь.

1997

Перейти на страницу: