«Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии

Здесь песенка любая о стране,
Как заклинанье в хрупкой тишине,
Мольба о верности и о любви:
Останься! Не уйди! Не уплыви!
Так нежен, так протяжен каждый звук,
Как будто в нём предчувствие разлук,
И сам напев тоскует, предвещая
Господен гнев, изгнание из рая.

(1994)

И на душе тоскливо — в Израиле всегда тревожно, беспокойно: «Я за покоем ехала сюда, / Но в Иордане вздыбилась вода». Бывает страшно заглянуть в будущее: «Что будет с нами — мудрецами, / Когда орда из-за горы / Нахлынет, чтоб сразиться с нами / За Соломоновы шатры?»

Всё более становится ясным, что начать жизнь заново невозможно — «Жизнь моя скудна — разбитое корыто». Мучают чувство невостребованности и пустоты, семейные неурядицы и воспоминания о прошлом:

Здесь под горой в Святом краю
Я больше песен не пою,
Я жизнями двумя живу.

Здесь синий день,

А ночь темна,
Боюсь бессонницы и сна,

Во сне и наяву,

Боюсь воспоминаний…

(1991 — 1999)

Однако ностальгия не проходит, хотя, казалось бы, «прокрустово ложе России», лишавшее человека либо ног, либо головы, не располагает к доброй памяти. Но по-прежнему раздвоена душа: «Тот небосклон дождями измождён. / А этот солнцем. Велико ль различье? / Подснежник — там, а здесь — ро-до-ден-дрон. <…> / Так мы с тобой разведены, разъяты…». Пугает бездорожье и бесцельность сегодняшней жизни («с пути, с причастности и с толку сбита»), иссякающий источник вдохновения: «слов окончательных нет», «что сломан голос, что звук утрачен, не разумеет поэт».

Правда, ненадолго радуют поездки в Европу и Америку, но всюду не покидает ощущение своей неприкаянности — «в чужом пиру хмельная», «в доме нежилом», «опять к чужому пирогу», «с ненужным ремеслом». Всё чаще посещают мысли о старости и смерти.

В позднем возрасте пора стать мудрее, замаливать грехи, а главное, после себя «не оставлять трухи».

Две скобки — два числа:
Рождение — уход.
От койки до стола
И дальше — в небосвод.

Пришёл ты, как домой,

А цыфирки вдогон.
И вот уж — с глаз долой,
И вот — из сердца вон.

Ты на виду у птиц,

Ты в сердце облаков —
Меж просветлённых лиц
Бесполых стариков.

Среди горьких вопросов, которые задаёт себе Елена Аксельрод, есть и знакомые многим из нас: «За что же вера обошла меня?» и «Чем заполнить то, что пусто с детства?» Что же заменяет ей религиозную веру? Спрашивая себя: «Чем жизнь моя озарена, / Какой светильник согревает ночи?», она отвечает, что живёт звуками природы, «голосами тех, кого люблю, то окликами тех, кого любила»… и стихами. А ещё, будем ждать новых пророков, сидеть у порога «и прохладный вещий ветерок пить неспешно, мелкими глотками».

Если Иосиф Бродский утверждал, что от человека остаётся «часть речи», то Е. Аксельрод замечает, что она пропела песенку и не ей судить — «хорошо ли плохо», «промах ли удача». Но эта «песня немудрёная» рождается у неё «вместо вздоха», «вместо плача», «вместо стона» и звучит «меж стеной и тучей».

Вчитываясь в стихи Елены Аксельрод, мы понимаем, что её поэзия проникнута трагическим мировосприятием, как полученным в наследство от предков, так и приобретённым собственным жизненным опытом в атмосфере жестокого ХХ в., что она впитала и по-своему выразила многовековую печаль еврейского народа, народа, пережившего две тысячи лет галута…

2007

«Судьбы перемещённое лицо» (Лев Лосев)

Я пена на Волге, я рябь на волне,

Ивритогибрид, рыбоптица. <…>
Я русский — другой — никакой человек…

Л. Лосев