«Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии

Е. Евтушенко поместил её стихи в свою антологию «Десять веков русской поэзии» и дал им краткую характеристику, почувствовав в них «особенный, еврейско-русский воздух» (Д. Кнут) в сочетании с одесским юмором и сделав такой вывод: «Маленький, но большой поэт Рената Муха достойна того, чтобы её стихи не только включались в школьные хрестоматии, но и сопровождали по жизни нас всех, даже седеющих, но не стареющих душой, ибо такие стихи нам этого не позволят». И в подтверждении этих слов Евтушенко я с моим внуком Сеней читаем и перечитываем, запоминая наизусть, стихи Ренаты, Его смешат и радуют слонёнок в «маминой панаме», и бутерброд без масла, сыра и хлеба, и ноги осьминога, которые всячески развлекаются в выходной денёк. А меня восхищает «Книжная колыбельная» с её поразительной метафоричностью (страницы «слипаются» от усталости, «на твёрдую обложку опускается глава», «кавычки по привычке раскрываются во сне», а перенос повесил нос потому, что «он разлуку с третьим слогом очень плохо перенёс») и виртуозным, функциональным финалом:

Дремлет юная невеста
По дороге под венец,
И заснули середина,
И начало,
и К О Н Е Ц.

Ну, а нашей любви к поэзии Ренаты Мухи нет и не будет конца!

2010

«Я иудеянка из рода Авраама» (Елена Аксельрод)

Я, сызмальства в чужом пиру хмельная, <…>

Куда теперь, седая Суламита,
С баулом книг, с ненужным ремеслом?

Елена Аксельрод

По мнению Марины Цветаевой, есть поэты с историей и без истории. Думается, что Елену Аксельрод можно отнести к первым из-за её чувства причастности к судьбе своего народа: она ощущает себя звеном в смене многочисленных поколений Авраамовых детей. Её генетическая память хранит воспоминания о Господнем гневе и изгнании из рая, о жертвоприношении Исаака, о Содоме, грехах его жителей и жене Лота, о бесчисленных еврейских погромах и нищете виленских местечек.

Пространство смещено, и время сбивчиво.
Назад ли пячусь иль бреду вперед —
Судьба моя в глаза глядит обидчиво
Который век, который час, который год.
Я иудеянка из рода Авраама,
Лицом бела и помыслом чиста.
Я содомитка, я горю от срама,
Я виленских местечек нищета,
Где ласковые свечи над субботою,
Где мать худа и слишком толст Талмуд,
Я та, на чьих лохмотьях звёзды жёлтые
Взойдут однажды и меня сожгут.

Это говорит уже память нашего поколения: пионерский горн и «галстук цвета крови», сталинские лагеря, и тюрьмы, война, эвакуация, голод, Холокост, послевоенные годы.

Е. Аксельрод можно назвать и поэтом автобиографическим, так как в своей поэзии она прослеживает этапы собственной жизни. Именно по биографическому принципу построено её «Избранное» (СПб., 2002) с такими разделами — «Дом на Баррикадной», «Весна была такая ранняя», «Мосты разведены», «Вдоль Мёртвого моря» и др.

А начинает поэтесса со своих предков из еврейского местечка в Белоруссии, которые бедствовали, страдали от погромов. Дед возил тележку с пивом, а сыновья его стали — один художником (отец Елены), другой стихотворцем: «Деду не снился такой оборот: мазила один, а другой — рифмоплёт», и после смерти он «переселился в рисунок и слово» («Меж двух смертей»).

Трём поколениям семьи Аксельрод была посвящена выставка в Москве в 2006 г. Первое поколение — художник Меир Аксельрод, автор пейзажей, портретов, жанровых сценок местечкового быта, и идишский поэт Зелик Аксельрод, репрессированный и расстрелянный в минской тюрьме в начале войны, стихи которого на русский язык впоследствии переводила его племянница, написавшая о дяде:

До газовой печи дойти не успев,
Сгорел ты от пули родимой, российской.
Заглох твой растерянный, чуткий напев,
И нет виноватых, и нет обелиска.

Жена Меира Ривка Рубина была прозаиком и литературным критиком, писала на идише и по-русски. Второе поколение представлено поэтессой Еленой Аксельрод, а третье — её сыном, художником Михаилом Яхилевичем, рисующим урбанистические картины и иллюстрирующим книги свой матери.