Вот и мы точно так же строчим эти письма — к тебе, ни к кому,к никуда, в ни зачем – как китайские Gucci и prada.– Жизнь прожить, не запачкав подошвы, нельзя никому,у меня на подошвах – две бабушки, мама и Прага.9.Но покуда – в 12 раз, поимённо (имейте в виду)огрубевший, медовый, июльский, тупой и медвежий —в 21 столетье цветет, распускаясь у всех на виду,мой единственный письменный ты,мой бессмысленный стихотворешник,10.и покуда над этим над всем – над проплешинами земли, над Древней Русью, над петровской Россией, над Советским Союзом, над новой Россией плывет, неважно кому адресованное (да я и не помню): маме ли, Лене, отцу ли, сестре или Коле, (потому что всё это сейчас мне важнее – всех наших любовных историй), – мое золотое письмо, я сажусь и пишу:
…И вот только тогда через сутки, уже в Москве, за минуту, как пришла твоя смс-ка,я вдруг понял, ЗАЧЕМ Я ЕХАЛ ТУДА.Через все месяцы, все километры, через эти три дня.Я ехал, чтоб посмотреть на тебя в упор.И чтобы обнять.Очень может быть, что в последний раз.Как тогда на улице, в поднебесном аэропорту.Просто так: не по-братски, не по-дружески, не как любовник, и не как бывший любовник.А так просто – на десять секунд, как будто бы навсегда. Вот интересно, стоит вся эта груда времени, все эти безумные километры одного десятисекундного объятья.
Стихи к сыну
Мне приснился сегодня ночью (ну почти приснился) перед страшной душной грозой очень странный цикл.
Я сразу увидел его как некий многоярусный компактный куст, обсыпанный белоснежными, синими и розовыми цветками.
Цветки были мелкими, а строфы короткими.
Сам же куст – был какой-то праздничный и веселый.
А главным героем этого цикла-куста был ты.
1.Мне этой ночью вдруг приснился этот цикл:и куст – квадратный, праздничный и мелкийи папы с мамами, висящие на ветке(как новогодние конфеты или белки),и ты придирчиво не выбиравший их.– Чего мудришь? – (мне было непонятнои я сказал тебе об этом со спины), —ты повернулся и сказал мне: «Папа,как хорошо, что ты со всеми не висишь».2.В 25 лет мне уже однажды снилось, что у меня есть сын, но я не умею его пеленать. Неосторожным движением я поворачиваю его головку так, что у него с отвратительным хрустом ломается шейный позвонок. Я слышу, как к закрытой двери с топотом приближаются люди и меня охватывает страх перед расплатой.
А он сидит у меня на руках – мертвый, какой-то неестественно прямой, голый (я держу его под попку, как младенцев вообще-то не держат, но он на самом деле очень удобно сидит), смотрит на меня какими-то взрослыми встревоженными глазами, гладит меня своей маленькой ладонью по лицу, как будто бы успокаивая: «Не бойся, папа, не бойся, всё обойдется. Они подумают, что я сам умер».
3.