Стихотворения

Я любил идиотские изображения, намалеванные над дверьми; декорации и занавесы бродячих комедиантов; вывески и лубочные картинки; вышедшую из моды литературу, церковную латынь, безграмотные эротические книжонки, романы времен наших бабушек, волшебные сказки, тонкие детские книжки, старинные оперы, вздорные куплеты, наивные ритмы.

Я погружался в мечты о крестовых походах, о пропавших без вести открывателях новых земель, о республиках, не имевших истории, о задушенных религиозных войнах, о революциях нравов, о движенье народов и континентов: в любое волшебство я верил.

Я придумал цвет гласных! А – черный, Е – белый, И – красный, У – зеленый, О – синий. Я установил движенье и форму каждой согласной и льстил себя надеждой, что с помощью инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию, которая когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств. Разгадку оставил я за собой.

Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь, выражал невыразимое, запечатлевал головокружительные мгновенья.

X X X

Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклоненный,
Что мог я пить под сенью нежных рощ,
В полдневной дымке, теплой и зеленой?
Из этих желтых фляг, из молодой Уазы, —
Немые вязы, хмурость небосклона, —
От хижины моей вдали что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.
Я темной вывеской корчмы себе казался,
Гроза прогнала небо за порог,
Господний ветер льдинками швырялся,
Лесная влага пряталась в песок.
И плача я на золото смотрел – и пить не мог.

X X X

Под утро, летнею порой,
Спят крепко, сном любви объяты.
Вечерних пиршеств ароматы
Развеяны зарей.

Но там, где устремились ввысь

Громады возводимых зданий,
Там плотники уже взялись
За труд свой ранний.

Сняв куртки, и без лишних слов,

Они работают в пустыне,
Где в камне роскошь городов
С улыбкою застынет.

Покинь, Венера, ради них,

Покинь, хотя бы на мгновенье,
Счастливцев избранных твоих,
Вкусивших наслажденье.

Царица Пастухов! Вином

Ты тружеников подкрепи! И силы
Придай им, чтобы жарким днем
Потом их море освежило.

X X X

Поэтическое старье имело свою долю в моей алхимии слова.

Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации: на месте завода перед моими глазами откровенно возникала мечеть, школа барабанщиков, построенная ангелами, коляски на дорогах неба, салон у глубине озера, чудовища, тайны; название водевиля порождало ужасы в моем сознанье.

Затем я стал объяснять свои магические софизмы с помощью галлюцинации слов.

Кончилось тем, что мое сознание оказалось в полном расстройстве. Я был праздным, меня мучила лихорадка: я начал завидовать безмятежности животных – гусеницам, которые олицетворяют невинность преддверия рая, кротам, символизирующим девственный сон.

Мой характер стал желчным. Я прощался с миром, сочиняя что-то вроде романсов:

Песня самой высокой башни

Пусть наступит время,
Что любимо всеми.

Так терпел я много,

Что не помню сам;
Муки и тревога
Взмыли к небесам,
И от темной жажды
Вены мои страждут.

Пусть наступит время,

Что любимо всеми.

Брошенное поле

Так цветет порой
Ароматом воли,
Сорною травой
Под трезвон знакомый
Мерзких насекомых.

Пусть наступит время,

Что любимо всеми.

Я полюбил пустыню, сожженные сады, выцветшие лавки торговцев, тепловатые напитки. Я медленно брел по вонючим улочкам и, закрыв глаза, предлагал себя в жертву солнцу, этому богу огня.

«Генерал, если старая пушка еще осталась на твоих разрушенных укреплениях, бомбардируй нас глыбами засохшей земли. Бей по стеклам сверкающих магазинов, бей по Салонам! Вынуди город пожирать свою пыль. Окисью покрой желоба! Наполни будуары вспыхнувшим порохом!»

О мошка, опьяневшая от писсуара корчмы, влюбленная в сорные травы и растворившаяся в луче!

Голод