Стихотворения

Настоящая поэзия потому так редка и так, в конце концов, высоко ценится, что очень мало людей, которые решаются и умеют считать реальностью эту сторону души. Огромное большинство людей в жизни своей исходит от обиды, оскорбления или греха...

Источником моих слов... является совершенно простая, безобидная, неоскорбляемая часть души, которой обладает множество людей, но никто почти не хочет себе открыть ее, смириться до нее и отбросить все претензии и счеты... В охране этого родника не участвуют ни добро, ни зло: эта радость жизни находится по ту сторону добра и зла»¹.

Это размышление, как мне представляется, бросает яркий свет на тайну поэтической судьбы Николая Рубцова. Добро и зло беспрепятственно боролись между собой на его житейском пути, который привел его к гибели. Но поэзия его вырастала из той «безобидной» и «неоскорбляемой» части души, над которой не были властны внешние воздействия.

Я клянусь:

Душа моя чиста, —

с полным правом писал Николай Рубцов. И чистота его поэзии, очевидно, только возрастала от сопротивления...

Но в жизни все было запутаннее и мрачнее. Уместно рассказать здесь об одном случае. Все, кто знал поэта, помнят, что Рубцов подбирал ко многим своим стихотворениям безыскусные, но выразительные мелодии и часто пел или, точнее, исполнял их — нередко в сопровождении старенькой гармошки либо гитары. Это было проникновенное исполнение, которое никого не оставляло равнодушным. И вот однажды Николай пел свои любимые вещи в кругу друзей и знакомых. Среди них был и один из лучших современных писателей-про-заиков, который, замечу, очень высоко ценил поэзию Рубцова, хотя в своем собственном творчестве был далек от нее. Пение захватило его. В конце концов на его глазах выступили слезы, и он, кажется, был готов разрыдаться.

Что же Николай? Он прервал пение и набросился на писателя с жестокими обвинениями. Он утверждал, что исполняемые вещи не могут ему нравиться, что его слезы притворны и лицемерны. Дело чуть не кончилось рукопашной схваткой...

Эта история в высшей степени характерна для Николая Рубцова, хотя в иных случаях он мог проявить почти детскую доверчивость к людям. Кстати сказать, поэт сам хорошо сознавал мучительную противоречивость своей натуры. Он писал Станиславу Куняеву (18 ноября 1964 года), что испытывает «такое ощущение, будто мне все время кто-то мешает и я кому-то мешаю, будто я перед кем-то виноват и передо мною — тоже. Все это я легко мог бы объяснить с психологической стороны не хуже Толстого. (А что!.. И мелкие речки имеют глубокие места...) Мог бы и объяснил бы, если б я не знал, кому пишу это письмо. Зачем делать это, если ты понимаешь все без второстепенных слов, тем более — без лишних». И далее в том же письме: «...Страшно неудобно мне перед некоторыми хорошими людьми за мои прежние скандальные истории. Да и самому мне это все надоело до крайней степени...» (Архив С.Ю. Куняева).

Все это, конечно же, как-то отразилось в поэзии Николая Рубцова. Однако именно в поэзии, в творчестве он чаще всего преодолевал то, что мучило его в жизни.

Но о поэзии мы еще будем говорить подробно. Вернемся к жизни поэта. Более или менее успешный путь в литературу не очень уж облегчил личную судьбу поэта. Еще летом 1964 года, после ряда взысканий, он был исключен — с формальной точки зрения справедливо — из Литературного института. Правда, через полгода его восстановили, но лишь в качестве заочника, что, по сути дела, нисколько не спасало положения, так как Рубцов не имел ни постоянного заработка¹¹ (на гонорары от публикуемых время от времени стихотворений прожить крайне трудно), ни жилища. Несмотря на неоднократные просьбы и ходатайства, Рубцов так и не был возвращен в ряды студентов Литературного института. Лишь в мае 1969 года он смог окончить его заочное отделение.

В 1969 году вышла еще одна его книга — «Душа хранит» — в Северо-Западном издательстве (Архангельск), а весной следующего года издается новый сборник «Сосен шум» в «Советском писателе». Эта — четвертая по счету — книга оказалась последним прижизненным изданием поэта...¹²

К концу 60-х годов жизнь поэта с внешней точки зрения более или менее наладилась. Он обрел относительно широкую известность и прочное признание. Многие московские поэты и критики писали и говорили о высоте и истинной народности его творческого дара.

Не менее важную роль сыграли в судьбе Николая Рубцова его вологодские собратья по литературе. В этом выразился извечный пафос землячества, столь естественный в огромной и многообразной России. Уже в Москве Николая окружил вниманием и заботой вологжанин Александр Яшин, по-отечески опекавший его до самой своей смерти. Дружественно встретили его вологодские уроженцы, известные московские критики Валерий Дементьев и Феликс Кузнецов. Наконец, его ждала сама Вологда.