Стихотворения

Я поставил палатку на каменном склоне
Абиссинских, сбегающих к западу, гор
И беспечно смотрел, как пылают закаты
Над зеленою крышей далеких лесов.

Прилетали оттуда какие-то птицы

С изумрудными перьями в длинных хвостах,
По ночам выбегали веселые зебры,
Мне был слышен их храп и удары копыт.

И однажды закат был особенно красен,

И особенный запах летел от лесов,
И к палатке моей подошел европеец,
Исхудалый, небритый, и есть попросил.

Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,

Клал сардинки на мяса сухого ломоть,
Как пилюли проглатывал кубики магги
И в абсент добавлять отказался воды.

Я спросил, почему он так мертвенно бледен,

Почему его руки сухие дрожат,
Как листы… – «Лихорадка великого
                                                    леса», —
Он ответил и с ужасом глянул назад.

Я спросил про большую открытую рану,

Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,
Что с ним было? – «Горилла великого
                                                  леса», —
Он сказал и не смел оглянуться назад.

Был с ним карлик, мне по пояс, голый

                                             и черный,
Мне казалось, что он не умел говорить,
Точно пес он сидел за своим господином,
Положив на колени бульдожье лицо.

Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,

Он оскалил ужасные зубы свои
И потом целый день волновался и фыркал
И раскрашенным дротиком бил по земле.

Я постель предоставил усталому гостю,

Лег на шкурах пантер, но не мог задремать,
Жадно слушая длинную дикую повесть,
Лихорадочный бред пришлеца из лесов.

Он вздыхал: – «Как темно… этот лес

                                               бесконечен…
Не увидеть нам солнца уже никогда…
Пьер, дневник у тебя? На груди под
                                                рубашкой?..
Лучше жизнь потерять нам, чем этот
                                                    дневник!

Почему нас покинули черные люди?

Горе, компасы наши они унесли…
Что нам делать? Не видно ни зверя,
                                                  ни птицы;
Только посвист и шорох вверху и внизу!

Пьер, заметил костры? Там, наверное, люди…

Неужели же мы, наконец, спасены?!
Это карлики… сколько их, сколько
                                                собралось…
Пьер, стреляй! На костре – человечья нога!

Врукопашную! Помни, отравлены стрелы…

Бей того, кто на пне… он кричит, он их
                                                      вождь…
Горе мне! На куски разлетелась винтовка…
Ничего не могу… повалили меня…

Нет, я жив, только связан… злодеи, злодеи,

Отпустите меня, я не в силах смотреть!..
Жарят Пьера… а мы с ним играли в Марселе,
На утесе у моря играли детьми.

Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?

Я плюю на тебя, омерзительный зверь!
Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои
                                                         путы?
Да, я понял, ты богом считаешь меня…

Ну, бежим! Не бери человечьего мяса,

Всемогущие боги его не едят…
Лес… о, лес бесконечный… я голоден, Акка,
Излови, если можешь, большую змею!» —

Он стонал и хрипел, он хватался за сердце

И наутро, почудилось мне, задремал;
Но когда я его разбудить попытался,
Я увидел, что мухи ползли по глазам.

Я его закопал у подножия пальмы,

Крест поставил над грудой тяжелых камней,
И простые слова написал на дощечке:
«Христианин зарыт здесь, молитесь о нем».

Карлик, чистя свой дротик, смотрел

                                             равнодушно,
Но, когда я закончил печальный обряд,
Он вскочил и, не крикнув, помчался
                                               по склону,
Как олень, убегая в родные леса.

Через год я прочел во французских газетах,

Я прочел и печально поник головой:
«Из большой экспедиции к Верхнему Конго
До сих пор ни один не вернулся назад».