Стихотворения

Любовных резвостей своих летописатель,
Моих нежнейших лет товарищ и приятель,
Что делаешь теперь у Северной Двины?
Совсем ли погружен в Фемидины ученья,
Дедала ябеды проходишь кривизны
И пишешь заключенья,
Отрекшись рифм и муз
И бросив навсегда любовны приключенья?
Или, не скинувши еще сердечных уз,
Вздыхаешь и еще любовны песни пишешь,
Богат любовию, которою ты дышишь?
Какою хитростью содержишь ты союз
Меж смуглой красоты и между белокурой,
Обеим верен быв?
Клянешься ль их красой пред умницей и дурой,
Во увереньях тщив?
И занимайся еще литературой,
Возводишь ли ты их стихами в лестный чин
И Лезбий и Корин?

Послушай моего раскола толкованье:

Какими средствами хочу,
Чтобы досталось рифмачу
Любви достойного писателя названье.
Два титла разные — «любовник» и «пиит» —
Сливаются в одно и могут разделиться.
В Кифере более Гомера знаменит
Вздыхающий Мимнерм [1]: он лучше знал любиться.
Нет, Муза не бежит сообщества любви.
Охотно странствует она ее стезею
И наслажденья длит приятностью своею, —
Счастливый спутник их! цветы весною рви.

Таков сей Колардо, исполнен чувством счастья,

Которым он в руках Глицеры упоен,
Слагал стихи, вдыхающи пристрастья
И сыплющие огнь, которым был он сжен;
Таков Дорат, Бернис, быв маленьким игумном,
Бессмертью предали их юную любовь.
За ними тысящи являющихся вновь
Творцов, сияющих в народе остроумном.

Меж наших баричей зачем я меньше зрю

Произведеньями хотящих удостоить
Российския поэзии зарю?
Кому ко вкусу нас удобнее настроить,
Как не судьям рожденным щегольства
И собеседникам при столиках уборных?
Ваш легкий разговор наполнен мастерства,
Вы не скудаетесь в речениях отборных;
Зачем не уделить от ваших дел придворных
Немножко праздности, чтоб слова два
Стишков бесхитростных набросить на бумагу?
Французски рыцари с пером счетали шпагу
И не были смешнее от того.
Пезей недавно жил — живет Буфлер — Овидий:
В стихах и на платне он пишет нежных Лидий
И в обществе не тратит ничего.

Какое счастие! какое заблужденье

Достойно заменить прямое наслажденье!
Во сокровенности внимать обмана глас,
Что письмен в области считают люди нас;
От наших разумов желают славной дани
Картин, согласия и чувствия утех;
Во начертаньях нашей длани
Старинных витязей желают видеть брани,
Вверяют править свой в явленье плач и смех.

Я был тщеславнее, когда я был моложе

(Признанье, видите, гораздо с правдой схоже):
Я зачал было вдруг два разные пути,
Во расстоянии идущие далеком:
Хотел способности себе я запасти,
Чтоб стихотворцем быть и светским человеком
И удержать в согласье неком
Со философией рассеяния вкус.
Обоими забрел в непроходимы степи.
Порядки общества суть мыслящему цепи,
А тот, кто в обществе свой выдержал искус
Зевает в обхожденье муз.
В науке нравиться учу я основанья
И, старый ученик, не знаю и аза;
И не задремлется со мной лоза,
Которой свет дает свои увещеванья.
Меж тем умедлены успехи дарованья,
Которо льстился я в поэзии иметь.
Умедлены?.. я выражаю мало:
Их уничтожено в душе моей начало.
Прелестна лень поставила мне сеть,
Из коей я не выду:
Не быв Ринальдом, я нашел свою Армиду
И, обленяяся, забыл искусство петь.

Пиитом трудно быть, полегче офицером.

С Доратом я успел сравняться в том,
Что он был мускетером.
Но пусть я напишу урывков том —
Не буду чтом:
Не удостоюся Дората взять примером
В его фантасиях, посланьях, «Холостом»,
Ни во «Ельвириной ошибке» за кустом.
Или в сем воздухе отягощенном, сером
Не можно стать Буфлером,
Не можно красоты быть сладостным певцом
И вместе ревностным ее же кавалером?

Не хладным воздухом стесненна голова:

Причиной то, что мы вне общества коснеем.
Мы этих не имеем
Болтанья и шпынства:
Робчае испускать слова мы остры смеем,
Которы с лихвою уходят в общества
И упражняют злобу
Голов сияющих, не занятых ничем,
Которые зевают от систем
И слышать чувствия не могут без ознобу.
Творцы, далекие от общества госпож,
Самодвигалища, в искусстве жить невежи,
Готовы впасть во вертопрашьи мрежи,
На коих дамы взор наводит дрожь, —
Напишут ли они в своих посланьях то ж,
Что щегольский Дорат и школьники Волтера,
Сего чудесного столетнего шалбера,
По превосходству мудреца,
Который говорил прекрасными стихами,
К которому стихи в уста входили сами.
Его приветствия не чувствуют писца,
Но просвещенного и тонкого маркиза.

С той разностью, что тот не мог воспеть бы Гиза,

Не мог бы написать — шестидесяти лет —
Вступающа в Китай великого Чингиза,
Унизить свой потом трагический полет
К маркизу де Вильет,
И во власах седых бренчать еще на лире
Младые шалости, и растворять в сатире
Свой лицемерный слог,
И философствовать с величеством о мире,
О мироздателе — Волтер всё это мог.
И славну старость вел, со завистью у ног,
Превыше хвал, превыше порицаний.
В Париже сколько восклицаний,
Когда явился он к принятию венца!
Изящные умы, боярыни, вельможи,
Придворных легкий рой из королевской ложи
Плескали долго в честь великого творца.
За ними вся толпа плескала без конца.
Неподражателен во легоньких твореньях,
Каков величествен в мудреческих пареньях,
Писал безделицы и сказочки точил
Друзьям своим, начинены соблазном,
Всегда смышлен, сияющ, мил,
Являя истину во одеянье разном.
Такой-то нравится во обществе творец,
Перебегающий все чувствований струны,
Который изжил бы во свете лета юны
И сделался мудрец
Волненьями Фортуны,
Открывшими ему излучины сердец.
Умеет строить он свой голос важно, резво,
И верный вкус и рассужденье трезво
Хранят его пути,
На высоту ли он иль хочет вниз идти.

Затем, что вить совсем другое балагурить,

Другое — умствовать в стихах.
В издевошном письме, не мысля о вещах,
Касаются их вскользь: и воля бедокурить
Двойными рифмами, на свой, однако, страх,
Чтоб скуки через них не вышло удвоенья.
Под защищением словца
Проходят молнией пустые выраженья,
Полурисованны чертой изображенья,
Уподобленья без конца.
Таким-то тоном
Пиянствуя, Шапелль, поддержан Башомоном,
Описывал свой путь
В Шампанью.
Но должно тростие свое перевернуть,
Коль обратим его к учебному писанью.
Желает философ,
Чтоб столько весу, сколько слов,
Вмещалося в стихах простых и благородных,
С своим предлогом сходных.
Чтоб слог исполнен смысла тек,
От возглашения надменного далек;
Чтоб мыслей правильны все были переходы
И в полном виде их представлены доводы.

Но суд удобен всем: искусство тяжело.

Посудим-ка себя, нахмуривши чело.
Увы!.. я не сорвал без терний розу.
Мое достоинство — писать на рифмах прозу,
Без вображения, противу языка,
Всечасно падая под критикову лозу.
Осталось ли со мной сравненье виртуозу,
Пленяющему слух движением смычка?
Его художество прекрасно, благородно;
Мое — удобно всем и слуху неугодно.
Чтобы возвыситься, поэзия должна
Из живописи быть с музыкой сложена.
Достоин Ариост идти с Паизиеллом,
Но сельский скоморох достался мне уделом,
Который, на гудке заставлен поскрыпеть,
Мешает мужикам согласно песню спеть.

За чувствование, вселяющесь глубоко,

За полный мыслей слог, за живописно око,
За прелести ума и мастерство писать
Должна пиитов честь в веках не угасать;
Но не за то, что рифм обилие имели
И ими вещь облечь нестоющу умели.
В стихе изломанном мысль добрая падет,
Но стих есть только звук, когда в нем мысли нет.
Писать есть обще всем — писать, как мастер, редко.
Затем-то видим мы, что мелочи умов,
Каков Гораций был, суть прелестью веков;
Меж тем как книги в лист сжирает время едко
Иль оставляет жить для сраму их творцов.
Пишите, коим кисть дала природа в руки
И взор, чтоб облететь безмерной круг науки,
Пишите, не боясь, что зависть станет грызть, —
Восторги ваши вам успехов суть поруки,
Вселенной красота — для ваших черт корысть.1783