Стихотворения (1917-1921)

И если

скулит

обывательская моль нам:

– не увлекайтесь Россией, восторженные дети, –

70 Я

указываю

на эту историю со Смольным.

А этому

я,

Маяковский,

свидетель.

[1919]

С ТОВАРИЩЕСКИМ ПРИВЕТОМ, МАЯКОВСКИЙ

Дралось

некогда

греков триста

сразу с войском персидским всем.

Так и мы.

Но нас,

футуристов,

нас всего – быть может – семь.

Тех

10 нашли у истории в пылях.

Подсчитали

всех, кто сражен.

И поют

про смерть в Фермопилах.

Восхваляют, что лез на рожон.

Если петь

про залезших в щели,

меч подъявших

и павших от, –

20 как не петь

нас,

у мыслей в ущелье,

не сдаваясь, дерущихся год?

Слава вам!

Для посмертной лести

да не словит вас смерти лов.

Неуязвимые, лезьте

по скользящим скалам слов.

Пусть

30 хотя б по капле,

по две

ваши души в мир вольются

и растят

рабочий подвиг,

именуемый

"Р_е_в_о_л_ю_ц_и_я".

Поздравители

не хлопают дверью?

Им

40 от страха

небо в овчину?

И не надо.

Сотую –

верю! –

встретим годовщину.

[1919]

МЫ ИДЕМ

Кто вы?

Мы

разносчики новой веры,

красоте задающей железный тон.

Чтоб природами хилыми не сквернили скверы,

в небеса шарахаем железобетон.

Победители,

шествуем по свету

сквозь рев стариков злючий.

10 И всем,

кто против,

советуем

следующий вспомнить случай.

Раз

на радугу

кулаком

замахнулся городовой:

– чего, мол, меня нарядней и чище! –

а радуга

20 вырвалась

и давай

опять сиять на полицейском кулачище.

Коммунисту ль

распластываться

перед тем, кто старей?

Беречь сохранность насиженных мест?

Это революция

и на Страстном монастыре

начертила:

30 "Не трудящийся не ест".

Революция

отшвырнула

тех, кто

рушащееся

оплакивал тысячью родов,

ибо знает:

новый грядет архитектор –

это мы,

иллюминаторы завтрашних городов.

40 Мы идем

нерушимо,

бодро.

Эй, двадцатилетние!

взываем к вам.

Барабаня,

тащите красок вёдра.

Заново обкрасимся.

Сияй, Москва!

И пускай

50 с газеты

какой-нибудь выродок

сражается с нами

(не на смерть, а на живот).

Всех младенцев перебили по приказу Ирода;

а молодость,

ничего –

живет.

[1919]

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ!

Я знаю –

не герои

низвергают революций лаву.

Сказка о героях –

интеллигентская чушь!

Но кто ж

удержится,

чтоб славу

нашему не воспеть Ильичу?

10 Ноги без мозга – вздорны.

Без мозга

рукам нет дела.

Металось

во все стороны

мира безголовое тело.

Нас

продавали на вырез.

Военный вздымался вой.

Когда

20 над миром вырос

Ленин

огромной головой.

И земли

сели на _о_си.

Каждый вопрос – прост.

И выявилось

два

в ха_о_се

мира

30 во весь рост.

Один –

животище на животище.

Другой –

непреклонно скалистый –

влил в миллионы тыщи.

Встал

горой мускулистой.

Теперь

не промахнемся мимо.

40 Мы знаем кого – мети!

Ноги знают,

чьими

трупами

им идти.

Нет места сомненьям и воям.

Долой улитье – "подождем"!

Руки знают,

кого им

крыть смертельным дождем.

50 Пожарами землю д_ы_мя,

везде,

где народ испл_е_нен,

взрывается

бомбой

имя:

Ленин!

Ленин!

Ленин!

И это –

60 не стихов вееру

обмахивать юбиляра уют. –

Я

в Ленине

мира веру

славлю

и веру мою.

Поэтом не быть мне бы,

если б

не это пел –

70 в звездах пятиконечных небо

безмерного свода РКП.

[1920]

НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева,

27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,

в июль катилось лето,

была жара,

жара плыла –

на даче было это.

Пригорок Пушкино горбил

Акуловой горою,

а низ горы –

деревней был,

10 кривился крыш корою.

А за деревнею –

дыра,

и в ту дыру, наверно,

спускалось солнце каждый раз,

медленно и верно.

А завтра

снова

мир залить

вставало солнце ало.

20 И день за днем

ужасно злить

меня

вот это

стало.

И так однажды разозлясь,

что в страхе все поблекло,

в упор я крикнул солнцу:

"Слазь!

довольно шляться в пекло!"

30 Я крикнул солнцу:

"Дармоед!

занежен в облака ты,

а тут – не знай ни зим, ни лет,

сиди, рисуй плакаты!"

Я крикнул солнцу:

"Погоди!

послушай, златолобо,

чем так,

без дела заходить,

40 ко мне

на чай зашло бы!"

Что я наделал!

Я погиб!

Ко мне,

по доброй воле,

само,

раскинув луч-шаги,

шагает солнце в поле.

Хочу испуг не показать –

50 и ретируюсь задом.

Уже в саду его глаза.

Уже проходит садом.

В окошки,

в двери,

в щель войдя,

валилась солнца масса,

ввалилось;

дух переведя,

заговорило басом:

60 "Гоню обратно я огни

впервые с сотворенья.

Ты звал меня?

Чай гони,

гони, поэт, варенье!"

Слеза из глаз у самого –

жара с ума сводила,

но я ему –

на самовар:

"Ну что ж,

70 садись, светило!"

Черт дернул дерзости мои

орать ему, –

сконфужен,

я сел на уголок скамьи,

боюсь – не вышло б хуже!

Но странная из солнца ясь

струилась, –

и степенность

забыв,

80 сижу, разговорясь

с светилом постепенно.

Про то,

про это говорю,

что-де заела Роста,

а солнце:

"Ладно,

не горюй,

смотри на вещи просто!

А мне, ты думаешь,

90 светить

легко?

– Поди, попробуй! –

А вот идешь –

взялось идти,

идешь – и светишь в оба!"

Болтали так до темноты –

до бывшей ночи то есть.

Какая тьма уж тут?

На "ты"

100 мы с ним, совсем освоясь.

И скоро,

дружбы не тая,

бью по плечу его я.

А солнце тоже:

"Ты да я,

нас, товарищ, двое!

Пойдем, поэт,

взорим,

вспоем

110 у мира в сером хламе.

Я буду солнце лить свое,

а ты – свое,

стихами".

Стена теней,

ночей тюрьма

под солнц двустволкой пала.

Стихов и света кутерьма –

сияй во что попало!

Устанет то,

120 и хочет ночь

прилечь,

тупая сонница.

Вдруг – я

во всю светаю мочь –