«Претерпевая медленную юность,впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,пишу стихи, мне говорят: порви!А вы так просто говорите слово,вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», —так написал мне мальчик из Перми.В чужих потемках выключатель шаря,хозяевам вслепую спать мешая,о воздух спотыкаясь, как о пень,стыдясь своей громоздкой неудачи,над каждой книгой обмирая в плаче,я вспомнила про мальчика и Пермь.И впрямь — в Перми живёт ребёнок странный,владеющий высокой и пространной,невнятной речью, и, когда горитогонь созвездий, принятых над Пермью,озябшим горлом, не способным к пенью,ребенок этот слово говорит.Как говорит ребёнок! Неужеливо мне иль в ком-то, в неживом ущельегортани, погружённой в темноту,была такая чистота проёма,чтоб уместить во всей красе объёмавсезнающего слова полноту?О нет, во мне — то всхлип, то хрип, и снованасущный шум, занявший место словатам, в легких, где теснятся дым и тень,и шее не хватает мощи бычьей,чтобы дыханья суетный обычайвершить было не трудно и не лень.Звук немоты, железный и корявый,терзает горло ссадиной кровавой,заговорю — и обагрю платок.В безмолвие, как в землю, погребённой,мне странно знать, что есть в Перми ребёнок,который слово выговорить мог.
Немота
Кто же был так силён и умён?Кто мой голос из горла увел?Не умеет заплакать о нёмрана черная в горле моём.Сколь достойны любви и хвалы,март, простые деянья твои,но мертвы моих слов соловьи,и теперь их сады — словари.— О, воспой! — умоляют устаснегопада, обрыва, куста.Я кричу, но, как пар изо рта,округлилась у губ немота.Задыхаюсь, и дохну, и лгу,что ещё не останусь в долгупред красою деревьев в снегу,о которой сказать не могу.Вдохновенье — чрезмерный, сплошнойвдох мгновенья душою немой,не спасёт ее выдох иной,кроме слова, что сказано мной.Облегчить переполненный пульс —как угодно, нечаянно, пусть!И во всё, что воспеть тороплюсь,воплощусь навсегда, наизусть.А за то, что была так нема,и любила всех слов имена,и устала вдруг, как умерла, —сами, сами воспойте меня.