Стихотворения (1924)

Александр Сергеевич,
                                разрешите представиться.
                                                                    Маяковский.

Дайте руку!
          Вот грудная клетка.
                                        Слушайте,
                                                  уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем,
                                  в щенка смирённом львенке.
Я никогда не знал,
                                что столько
                                                     тысяч тонн
в моей
             позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
                    Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
                 Больно?
                                 Извините, дорогой.
У меня,
              да и у вас,
                                в запасе вечность.
Что нам
               потерять
                                часок-другой?!
Будто бы вода —
                               давайте
                                              мчать болтая,
будто бы весна —
                                 свободно
                                                  и раскованно!
В небе вон
                    луна
                             такая молодая,
что ее
           без спутников
                                   и выпускать рискованно.
Я
    теперь
                 свободен
                                   от любви
                                                    и от плакатов.
Шкурой
              ревности медведь
                                                лежит когтист.
Можно
             убедиться,
                                что земля поката,—
сядь
         на собственные ягодицы
                                                      и катись!
Нет,
        не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
                                                       ни с кем.
Только
             жабры рифм
                                     топырит учащённо
у таких, как мы,
                           на поэтическом песке.
Вред — мечта,
                           и бесполезно грезить,
надо
         весть
                    служебную нуду.
Но бывает —
                        жизнь
                                   встает в другом разрезе,
и большое
                   понимаешь
                                       через ерунду.
Нами
          лирика
                      в штыки
                                    неоднократно атакована,
ищем речи
                    точной
                                 и нагой.
Но поэзия —
                       пресволочнейшая штуковина:
существует —
                          и ни в зуб ногой.
Например
                  вот это —
                                    говорится или блеется?
Синемордое,
                        в оранжевых усах.
Навуходоносором
                                 библейцем —
«Коопсах».
Дайте нам стаканы!
                                   знаю
                                            способ старый
в горе
            дуть винище,
                                   но смотрите —
                                                               из
выплывают
                    Red и White Star’ы[1]
с ворохом
                   разнообразных виз.
Мне приятно с вами,—
                                        рад,
                                                что вы у столика.
Муза это
                ловко
                           за язык вас тянет.
Как это
             у вас
                      говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
                       из письма
                                         Онегина к Татьяне.
— Дескать,
                    муж у вас
                                     дурак
                                               и старый мерин,
я люблю вас,
                       будьте обязательно моя,
я сейчас же
                      утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я.—
Было всякое:
                        и под окном стояние,
пи́сьма,
             тряски нервное желе.
Вот
       когда
                 и горевать не в состоянии —
это,
       Александр Сергеич,
                                           много тяжелей.
Айда, Маяковский!
                                 Маячь на юг!
Сердце
              рифмами вымучь —
вот
       и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
       не старость этому имя!
Ту́шу
         вперед стремя́,
я
   с удовольствием
                                  справлюсь с двоими,
а разозлить —
                          и с тремя.
Говорят —
и темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous[2]…
                         чтоб цензор не нацикал.
Передам вам —
                             говорят —
                                                видали
даже
          двух
                  влюбленных членов ВЦИКа.
Вот —
            пустили сплетню,
                                          тешат душу ею.
Александр Сергеич,
                                    да не слушайте ж вы их!
Может
             я
                один
                         действительно жалею,
что сегодня
                     нету вас в живых.
Мне
       при жизни
                         с вами
                                     сговориться б надо.
Скоро вот
                   и я
                         умру
                                  и буду нем.
После смерти
                         нам
                                стоять почти что рядом:
вы на Пе,
                 а я
                       на эМ.
Кто меж нами?
                           с кем велите знаться?!
Чересчур
                  страна моя
                                       поэтами нища́.
Между нами
                      — вот беда —
                                                позатесался На́дсон.
Мы попросим,
                         чтоб его
                                         куда-нибудь
                                                               на Ща!
А Некрасов
                     Коля,
                               сын покойного Алеши,—
он и в карты,
                       он и в стих,
                                           и так
                                                    неплох на вид.
Знаете его?
                      вот он
                                  мужик хороший.
Этот
         нам компания —
                                       пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,
                                     за вас
                                                полсотни о́тдав.
От зевоты
                   скулы
                              разворачивает аж!
Дорогойченко,
                          Герасимов,
                                              Кириллов,
                                                                Родов —
какой
          однаробразный пейзаж!
Ну Есенин,
                   мужиковствующих свора.
Смех!
           Коровою
                           в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
                                 но это ведь из хора!
Балалаечник!
Надо,
          чтоб поэт
                           и в жизни был мастак.
Мы крепки,
                   как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
                                                  Так…
ничего…
                морковный кофе.
Правда,
              есть
                      у нас
                               Асеев
                                          Колька.
Этот может.
                      Хватка у него
                                              моя.
Но ведь надо
                        заработать сколько!
Маленькая,
                    но семья.
Были б живы —
                             стали бы
                                             по Лефу соредактор.
Я бы
         и агитки
                       вам доверить мог.
Раз бы показал:
                            — вот так-то, мол,
                                                            и так-то…
Вы б смогли —
                           у вас
                                    хороший слог.
Я дал бы вам
                        жиркость
                                         и су́кна,
в рекламу б
                     выдал
                                 гумских дам.
(Я даже
               ямбом подсюсюкнул,
чтоб только
                     быть
                              приятней вам.)
Вам теперь
                     пришлось бы
                                             бросить ямб картавый.
Нынче
            наши перья —
                                      штык
                                                да зубья вил,—
битвы революций
                                посерьезнее «Полтавы»,
и любовь
                 пограндиознее
                                           онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.
                                       Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,
                             полезет
                                           с перержавленным.
— Тоже, мол,
                        у лефов
                                       появился
                                                        Пушкин.
Вот арап!
                 а состязается —
                                               с Державиным…
Я люблю вас,
                        но живого,
                                           а не мумию.
Навели
              хрестоматийный глянец.
Вы
      по-моему́
                        при жизни
                                           — думаю —
тоже бушевали.
                            Африканец!
Сукин сын Дантес!
                                 Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
                                  — А ваши кто родители?
Чем вы занимались
                                   до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,
                 что ж болтанье!
                                             Спиритизма вроде.
Так сказать,
                     невольник чести…
                                                      пулею сражен…
Их
     и по сегодня
                           много ходит —
всяческих
                  охотников
                                    до наших жен.
Хорошо у нас
                         в Стране советов.
Можно жить,
                       работать можно дружно.
Только вот
                    поэтов,
                                 к сожаленью, нету —
впрочем, может, это и не нужно.
Ну, пора:
                рассвет
                              лучища выкалил.
Как бы
            милиционер
                                  разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
                                         очень к вам привыкли.
Ну, давайте,
                      подсажу
                                      на пьедестал.
Мне бы
              памятник при жизни
                                                 полагается по чину.
Заложил бы
                      динамиту
                                       — ну-ка,
                                                      дрызнь!
Ненавижу
                  всяческую мертвечину!
Обожаю
               всяческую жизнь!