Я, сказавший своими словами,что ужасен синеющий лес,что качается дрябло над намиомертвелая кожа небес,что, рыхлея, как манная каша,мы забудем планиду свою,что конечная станция наша —это славная гибель в бою, —я, мятущийся, потный и грязныйдо предела, идя напролом,замахнувшийся песней заразной,как тупым суковатым колом, —я иду под луною кривою,что жестоко на землю косит,над пропащей и желтой травоюсветлой россыпью моросит.И душа моя, скорбная видом,постарела не по годам, —я товарища в битве не выдами подругу свою не продам.Пронесу отрицание тленапо дороге, что мне дорога,и уходит почти по коленов золотистую глину нога.И гляжу я направо и прямо,и налево и прямо гляжу, —по дороге случается яма,я спокойно ее обхожу.Солнце плавает над головами,я еще не звоню в торжество,и, сказавший своими словами,я еще не сказал ничего.Но я вынянчен не на готовом,я ходил и лисой и ужом,а теперь на охоту за словомя иду, как на волка с ножом.Только говор рассыплется птичийнад зеленою прелестью трав,я приду на деревню с добычей,слово жирное освежевав.
<1933>
«Под елью изнуренной и громоздкой…»
Под елью изнуренной и громоздкой,что выросла, не плача ни о ком,меня кормили мякишем и соской,парным голубоватым молоком.Она как раз качалась на пригорке,природе изумрудная свеча.От мякиша избавленные коркисобака поедала клокоча.Не признавала горести и скукимладенчества животная пора.Но ель упала, простирая руки,погибла от пилы и топора.Пушистую траву примяла около,и ветер иглы начал развевать.Потом собака старая подохла,а я остался жить да поживать.Я землю рыл,я тосковал в овине,я голодал во сне и наяву,но не уйду теперь на половинеи до конца как надо доживу.И по чьему-то верному веленью —такого никогда не утаю —я своему большому поколеньюбольшое предпочтенье отдаю.Прекрасные,тяжелые ребята, —кто не видал — воочию взгляни, —они на промыслах Биби-Эйбата,и на пучине Каспия они.Звенящие и чистые, как стекла,над ними ветер дует боевой…Вот жалко только,что собака сдохлаи ель упала книзу головой.