Стихотворения

Что даже тот предел,

Где раньше жались шум и шлак,

Однажды поредел.

И за катушками колес,

Поверх вагонных крыш в депо,

Трубу вводивший паровоз

Был назван: "Декапот".

Так машинист его не зря

Назвал, отчаянно вися

С жестяным чайником в руке.

В нем было: копоть, капли, пот,

Шатун в кузнечном кипятке,

В пару вареная заря,

В заре – природа вся.

Но это было только фон,

А в центре фона – он.

Незабываемый вагон

Фуражек и погон.

Вагон хабаровских папах,

Видавших Ляоян,

Где пыльным порохом пропах

Маньчжурский гаолян.

Там ног обрубленных кочан,

Как саранча костляв,

Солдат мучительно качал

На желтых костылях.

Там, изувечен и горбат,

От Чемульпо до наших мест,

Герой раскачивал в набат

Георгиевский крест.

И там, где стыл на полотне

Усопший нос худым хрящом,

Шинель прикинулась плотней

К убитому плащом.

– Так вот она, война! – И там

Прибавился в ответ

К семи известным мне цветам

Восьмой – защитный цвет.

Он был, как сопки, желт и дик,

Дождем и ветром стерт,

Вдоль стен вагонов стертый крик

Косынками сестер.

Но им окрашенный состав

Так трудно продвигался в тыл,

Что даже тормоза сустав,

Как вывихнутый, ныл,

Что даже черный кочегар

Не смел от боли уголь жечь

И корчился, как кочерга,

Засунутая в печь.

А сколько было их, как он,

У топок и кувалд,

Кто лез с масленкой под вагон,

Кто тормоза ковал!

– Так вот она, война! – Не брань,

Но славы детский лавр,

Она – котлы клепавший Брянск

И Сормов, ливший сплав.

Она – наган в упор ко рту,

Срываемый погон,

Предсмертный выстрел – Порт-Артур!

И стонущий вагон…

Но все ж весна была весной,

И я не все узнал…

Шел веку пятый. Мне – восьмой,

И век перерастал.

1925

ПЯТЫЙ

Нас в детстве качала одна колыбель,

Одна пас лелеяла песик,

Но я никогда не любил голубей,

Мой хитрый и слабый ровесник.

Мечтой не удил из прибоя сирен,

А больше бычков на креветку,

И крал не для милой сырую сирень,

Ломая рогатую ветку.

Сирень хороша для рогатки была,

Чтоб, вытянув в струнку резинку,

Нацелившись, выбить звезду из стекла

И с лёту по голубю дзынкнуть.

Что голуби? Аспидных досок глупей.

Ну – пышный трубач или турман!..

С собою в набег не возьмешь голубей

На скалы прибрежные штурмом.

И там, где японский игрушечный флаг

Трепало под взрывы прибоя,

Мальчишки учились атакам во фланг

И тактике пешего боя.

А дома, склонясь над шершавым листом,

Чертили не конус, а крейсер.

Борты "Ретвизана", открытый кингстон

И крен знаменитый "Корейца".

Язык горловой, голубиной поры,

Был в пятом немногим понятен,

Весна в этот год соблазняла дворы

Не сизым пушком голубятен,

Она, как в малинник, манила меня

К витринам аптекарских лавок,

Кидая пакеты сухого огня

На лаковый, скользкий прилавок.

Она, пиротехники первую треть

Пройдя по рецептам, сначала

Просеивать серу, селитру тереть

И уголь толочь обучала.

И, высыпав темную смесь на ладонь,

Подарок глазам протянула.

Сказала: – Вот это бенгальский огонь!

И в ярком дыму потонула.

К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша,

– Глядите, глядите, как ухнет!

И вверх из кастрюль полетела лапша

В дыму погибающей кухни.

Но веку шел пятый, и он перерос

Террор, угрожающий плитам:

Не в кухню щепотку – он в город понес

Компактный пакет с динамитом.

Я помню: подводы везли на вокзал

Какую-то кладь мимо школы,

И пятый метнулся… (О, эти глаза,

Студенческий этот околыш!)

Спешил террорист, прижимая к бедру

Гранату в газете. Вдруг – пристав…

И ящиков триста посыпалось вдруг

На пристава и на террориста.

А пятый уже грохотал за углом

В рабочем квартале, и эхо

Хлестало ракетами, как помелом,

Из рельсопрокатного цеха.

А пятый, спасаясь от вражьих погонь,

Уже, непомерно огромный,

Вставал, как багровый бенгальский огонь

Из устья разгневанной домны.

И, на ухо сдвинув рабочий картуз,

Пройдя сквозь казачьи разъезды,

Рубил эстакады в оглохшем порту

И жег, задыхаясь, уезды…

1925

ЭПИГОНУ

Я вышел к воде, отпустив экипаж.

Вода у сапог в эпигонстве позорном,

Покорно копируя лунный пейзаж,

Подробности звезд подбирала по зернам.

А помню, она разорялась на мгу,

На волны, на пену, на жилы под кожей:

"Я тоже стихия, я тоже могу

При случае быть ни на что не похожей!"

Напрасно дожди ломали копья

И буря к воде облака пригинала.

Прошло – и вода лишь плохая копия

С непревзойденного оригинала.

1929

МАЯКОВСКИЙ

Синей топора, чугуна угрюмей,

Зарубив "ни-ког-да" на носу и на лбу,

Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме,

Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.

А до этого за день пришел, вероятно, проститься,

А быть может, и так, посидеть с человеком,

как гость

Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то

побриться,

Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.

Где он был после этого? Кто его знает! Иные

Говорят – отправлял телеграмму, побрился и ногти

остриг.

Но меня па прощанье облапил, целуя впервые,

Уколол бородой и сказал: "До свиданья, старик".

А теперь, энергично побритый, как будто не в омут,

а в гости

Он тонул и шептал: "Ты придешь, Ты придешь, Ты

придешь"

И в подошвах его башмаков так неистово виделись

гвозди,

Что – казалось – на дюйм выступали из толстых

подошв.

Он точил их – но тщетно! – наждачными верстами

Ниццы,

Он сбивал их булыжной Москвою – но зря!

И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой,

Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.

1931