Стихотворения. Четыре десятилетия

Стихи не пишутся – идут,

Раскинув руки, над обрывом,

И камешек то там, то тут

Несётся с шорохом счастливым

Вниз: не пугайся! Тёмный труд

Оправдан праздничным мотивом.

Я не отдам тебя, печаль,

Тебя, судьба, тебя, обида,

Я тоже вслушиваюсь в даль,

Товар – в узле, всё шито-крыто.

Я тоже чернь, я тоже шваль,

Мне ночь – подмога и защита.

Не стал бы жить в чужой стране

Не потому, что жить в ней странно,

А потому, что снится мне

Сюжет из старого романа:

Прогулка в лодке при луне,

Улыбка, полная обмана.

Где жизнь? Прокралась, не догнать.

Забудет нас, расставшись с нами.

Не плачь, как мальчик. Ей под стать

Пространство с чёрными волнами.

С земли не станем поднимать

Монетку, помнишь, как в Тамани?

* * *

Облаков на небе маленьких так много!

Мелких-мелких, в тёмном небе, в поздний час.

Из гостей мы. Что за странная тревога

На Суворовском охватывает нас?

Убыстряем шаг, зачем? Остановиться

Было б правильней, подумать, постоять…

Эта белая ночная вереница

Разве лучшим нашим мыслям не под стать?

Или трудно нам собрать свои волокна?

И в рассеянье закончить легче день?

И собор покрашен в цвет какой-то блёклый,

И бесформенной толпой стоит сирень.

Как бы я себя ругал, как недоволен

Был бы я собой, когда б я шёл один!

Ты спешишь – и я как будто приневолен.

Пусть плывут себе подобьем мелких льдин!

Так хорош он, этот мир, что не по силам

Нам… скорей, скорей домой, скорее лечь

Да, немыслящим; бездушным, да; бескрылым!

Счастье в том, что можно счастьем пренебречь.

* * *

Мы-то знаем с тобою, какие цветы

Всех милей и нежней, как у тихой воды,

К ним склоняясь, теребила их ты.

Мы-то знаем с тобою, какая вода

Ниоткуда всех тише течёт в никуда,

Под быками какого моста.

Мы-то знаем с тобою, какие слова

Значат больше, чем все золотые права,

Как мягка на откосе трава.

И как глупость, нахмурясь над лучшей строкой,

Ничего не поймёт, – мы-то знаем с тобой, –

Будет требовать мысли прямой.

Мы-то знаем с тобою, в каких дураках

Ходит ум в самых лучших, горячих стихах,

Как он сеном и мятой пропах.

Мы-то знаем с тобою средь многих помех,

И забот, и тенёт, кто любимее всех,

Сомневаться нам было бы грех.

Мы-то знаем с тобою, кто лучший поэт,

Но пока не прошло ста и более лет,

Никому не расскажем. Секрет!

* * *

Мне весело: ты платье примеряешь,

Примериваешь, в скользкое – ныряешь,

В блестящее – уходишь с головой.

Ты тонешь, западаешь в нём, как клавиш,

Томишь, тебя мгновенье нет со мной.

Потерянно гляжу я, сиротливо.

Ты ласточкой летишь в него с обрыва.

Легко воспеть закат или зарю,

Никто в стихах не трогал это диво:

«Мне нравится», – я твёрдо говорю.

И вырез на спине, и эти складки.

Ты в зеркале, ты трудные загадки

Решаешь, мне не ясные. Но вот

Со дна его всплываешь: всё в порядке.

Смотрю: оно, как жизнь, тебе идёт.

* * *

Сторожить молоко я поставлен тобой,

Потому что оно норовит убежать.

Умерев, как бы рад я минуте такой

Был: воскреснуть на миг, пригодиться опять.

Не зевай! Белой пеночке рыхлой служи,

В надувных, золотых пузырьках пустяку.

А глаголы, глаголы-то как хороши:

Сторожить, убежать, – относясь к молоку!

Эта жизнь, эта смерть, эта смертная грусть,

Прихотливая речь, сколько помню себя…

Не сердись: я задумаюсь – и спохвачусь.

Я из тех, кто был точен и зорок, любя.

Надувается, сердится, как же! пропасть

Так легко… сколько всхлипов, и гневных гримас,

И припухлостей… пенная, белая страсть;

Как морская волна окатившая нас.

Тоже, видимо, кто-то тогда начеку

Был… О, чудное это, слепое «чуть-чуть»,

Вскипятить, отпустить, удержать на бегу,

Захватить, погасить, перед этим – подуть.

* * *

Говорю тебе: этот пиджак

Будет так через тысячу лет

Драгоценен, как тога, как стяг

Крестоносца, утративший цвет.

Говорю тебе: эти очки,

Говорю тебе: этот сарай...

Синеокого смысла пучки,

Чудо, лезущее через край.

Ты сидишь, улыбаешься мне

Над заставленным тесно столом,

Разве Бога в сегодняшнем дне

Меньше, чем во вчерашнем, былом?

Помнишь, нас разлучили с тобой?

В этот раз я тебя не отдам.

Незабудочек шёлк голубой

По тенистым разбросан местам.

И посланница тьмы вековой,

К нам в окно залетает пчела,

Что, быть может, тяжёлой рукой

Артаксеркс отгонял от чела.

* * *

Посмотри, в вечном трауре старые эти абхазки.

Что ни год, кто-нибудь умирает в огромной родне.

 Тем пронзительней южные краски,

Полыхание роз, пенный гребень на синей волне,

Не желающий знать ничего о смертельной развязке,

 Подходящий с упрёком ко мне.

Сам не знаю, какая меня укусила кавказская муха.

 Отшучусь, может быть.

Ах, поэзия, ты, как кавказская эта старуха,

 Всё не можешь о смерти забыть.

Поминаешь её в каждом слове то громко, то глухо,

Продеваешь в ушко синеокое чёрную нить.

* * *

Ушёл от нас… Ушёл? Скажите: убежал.

Внезапной смерти вид побег напоминает.

Несъеденный пирог, недопитый бокал.

 На полуслове оборвал

Речь: рукопись, как чай, дымится, остывает.

Не плачьте. Это нас силком поволокут,

Потащат, ухватив, за шиворот, потянут.

 А он избавился от пут

И собственную смерть, смотри, не счёл за труд,

Надеждой не прельщён, заминкой не обманут.

Прости, я не люблю стихов на смерть друзей,

Знакомых: этот жанр доказывает холод

Любителя, увы, прощальных строф, при всей

 Их пылкости; затей

Неловко стиховых, и слишком страшен повод.