Стихотворения. Четыре десятилетия

Стариков, засыпанных в Магадане

Снегом, звёздами, тучами… «встали кони».

Нечто вроде прустовского романа

По количеству мыслей в одеждах ярких,

Только пил из гранёного я стакана

Чаще, чем из бокала, и та, с кем в парке

На скамье целовался, носила платье

От советской портнихи по два-три года,

И готовились загодя мероприятия

Юбилейные, громкие, в честь Нимрода,

И не поощрялся любовный шёпот,

Потому что ценился гражданский пафос,

Но я знал тогда: это опыт, опыт,

А не просто ошибка и скверный ляпсус.

ТРОЯ

 Т. Венцлове

– Поверишь ли, вся Троя – с этот скверик, –

Сказал приятель, – с детский этот садик,

Поэтому когда Ахилл-истерик

Три раза обежал её, затратил

Не так уж много сил он, догоняя

Обидчика… – Я маленькую Трою

Представил, как пылится, зарастая

Кустарничком, – и я притих, не скрою.

Поверишь ли, вся Троя – с этот дворик,

Вся Троя – с эту детскую площадку…

Не знаю, что сказал бы нам историк,

Но весело мне высказать догадку

О том, что всё великое скорее

Соизмеримо с сердцем, чем громадно, –

Пи Гекторе так было, Одиссее,

И нынче точно так же, вероятно.

* * *

Нету сил у меня на листву эту мелкую,

Эту майскую, детскую, липкую, клейкую,

Умозрительно воспринимаю её,

Соблазнившись укромной садовой скамейкою,

Подозрительный и как бы сквозь забытьё.

О, бесчувственность! Сумрачная необщительность!

Мне мерещится в радости обременительность

И насильственность: я не просил зеленеть,

Расцветать, так сказать, заслоняя действительность,

Утешать, расставлять для меня эту сеть!

Это склочный старик с бородой клочковатою

Пел любую весну, даже семидесятую,

Упивался, как первой весной на земле,

Не считаясь в душе ни с какою затратою

И сочувствуя каждой пролётной пчеле.

Даже как-то обидно, что стерпится – слюбится:

Оплетёт, обовьёт, обезволит причудница

И ещё подрастёт – и поверю опять,

Не смешно ли? что всё состоится и сбудется,

Что? не знаю, и в точности трудно сказать.

* * *

Он поймал себя, пылкий, на том ощущенье,

Обнимая её, что опять – в лабиринте,

Правда, в этот раз – в маленьком, и восхищенье

Испытал: с этим делом у них тут на Крите

Хорошо, как нигде. И, смутясь, свою рыбку

Прижимал, словно птичку, к себе что есть силы.

В полумраке она разглядела улыбку

У него на лице и подумала: милый!

Хорошо, что не все наши мысли и тени

Мыслей, проблески, молнии, вспышки, догадки

Для сторонних, – чужих и родных – наблюдений

Абсолютно открыты, – смешны они, сладки,

Прихотливы, сомнительны, непроизвольны,

Безответственны, жутки, Бог знает откуда

К нам приходят, темны их пути и окольны.

Он сказал ей, опомнившись: ты моё чудо!

* * *

Лишайничек серый, пушистый, на дачном заборе,

Такой бархатистый, – свидетелем будь в нашем споре.

Жизнь – чудо, по-моему, чудо. Нет, горечь и горе.

Да, горечь и горе, а вовсе не счастье и чудо.

На дачном заборе, слоистый, не знаю откуда.

Такой неказистый, пусть видит, какой ты зануда!

Какие лишенья на мненье твоё повлияли,

Что вот утешенья не хочешь, – кружки и спирали

Под пальцами мелкие, пуговки, скобки, детали.

Всего лишь лишайничек, мягкою сыпью, и то лишь

Забывшись, руке потрепать его быстро позволишь,

И вымолишь вдруг то, о чём столько времени молишь.

Затем что и сверху, и снизу, и сбоку – Всевышний,

Поэтому дальний от нас, выясняется, – ближний,

Спешащий на помощь, как этот лишайничек лишний.

* * *

Человек узнаёт о себе, что маньяк он и вор.

Что в автографе гения он преднамеренно строчку

Исказил, – как он жить будет с этих, подумаешь, пор?

А никак. То есть так, как и прежде, с грехом в одиночку.

Потому что в эпоху разомкнутых связей и скреп

Никому ничего объяснить не дано – и не надо.

Кислой правды назавтра черствеет подмоченный хлеб.

Если правду сказать, и строка та была сыровата.

И не трогал её, а дотронулся только слегка.

Совершенного вида стесняется несовершенный.

Спи, не плачь. Ты старик. Ну, стихи, ну, строфа, ну, строка.

Твой поступок – пустяк в равнодушной, как старость, Вселенной.

Ай! Не слышат. Ой-ой! Ни одна ни сойдёт, не кричи,

С ненавистной орбиты ревущая зверем громада,

Серный газ волоча. О, возить бы на ней кирпичи,

Как на грузовике, что несётся в пыли мимо сада.

– Ах, вы вот как, вы так? Обещая полнейшую тьму,

Беспросветную ночь, безразличную мглу, переплавку…

Он сказал бы, зачем это сделал, певцу одному,

Если б очную им вдруг устроили личную ставку!

* * *

Разве можно после Пастернака

Написать о ёлке новогодней?

Можно, можно! – звёзды мне из мрака

Говорят, – вот именно сегодня.

Он писал при Ироде: верблюды

Из картона, – клей и позолота –

В тех стихах евангельское чудо

Превращали в комнатное что-то.

И волхвы, возможные напасти

Обманув, на валенки сапожки

Обменяв, как бы советской власти

Противостояли на порожке.

А сегодня ёлка – это ёлка,

И её нам, маленькую, жалко.

Веточка колючая, как чёлка,

Лезет в глаз, – шалунья ты, нахалка!

Нет ли Бога, есть ли Он – узнаем,

Умерев, у Гоголя, у Канта,

У любого встречного, – за краем.

Нас устроят оба варианта.

КОНЬКОБЕЖЕЦ

1

Зимней ласточкой с визгом железным,

Семимильной походкой стальной

Он проносится небом беззвездным,

Как сказал бы поэт ледяной,

Но растаял одический холод,

И летит конькобежец, воспет

Кое-как, на десятки расколот

Положений, углов и примет.

2