Стихотворения и поэмы

Мою память во гробе.

Семь пожаров Геенны, что прошел я при жизни,

Пусть найду и в могиле,

Лишь бы худшей из пыток — вашим плачем на тризне

Вы меня не казнили.

Дайте гнить без помехи, глядя мыслью бессонной,

Как гниете вы сами,

И обглоданной пастью хохотать о бездонной

Вашей муке и сраме...

1908

Перевод В. Жаботинского

«И будет, когда продлятся дни…»

* * *

 И будет,

Когда продлятся дни, от века те же,

Все на одно лицо, вчера, как завтра,

Дни, просто дни, без имени и цвета,

С немногими отрадами, но многой

Заботою: тогда охватит Скука

И человека, и зверей. И выйдет

В час сумерек на взморье погулять

Усталый человек — увидит море,

И море не ушло, и он зевнет.

И выйдет к Иордану, и увидит —

Река течет и вспять не обратилась.

И он зевнет. И ввысь поднимет взоры

На семь Плеяд и пояс Ориона:

Они всё там же, те же... И зевнет.

И человек, и зверь иссохнут оба

В гнетущей Скуке, тяжко и несносно

Им станет бремя жизни их, и Скука

Ощиплет их до плеши и седые

Усы кота.

 Тогда взойдет Тоска.

Взойдет сама собой, как всходит плесень

В гнилом дупле. Наполнит дыры, щели,

Всё, всё подобно нечисти в лохмотьях.

И человек вернется на закате

К себе в шатер, на ужин, и присядет,

И обмакнет обглоданную сельдь

И корку хлеба в уксус — и охватит

Его тоска. И отхлебнет от мутной

И тепловатой жижи — и охватит

Его Тоска. И снимет свой чулок,

Прилипший потом, на ночь, — и охватит

Его тоска. И человек, и зверь

Уснут в своей Тоске, и будет сонный

Стонать и выть, тоскуя, человек.

И будет выть, царапая по крыше,

Блудливый кот.

 Тогда настанет Голод.

Великий, дивный Голод — мир о нем

Еще не слышал: Голод не о хлебе

И зрелищах, но Голод — о Мессии!

И поутру, едва сверкнуло солнце,

Во мгле шатра с постели человек

Подымется, замученный тревогой,

Пресыщенный тоскою сновидений,

С пустой душой; еще его ресницы

Опутаны недоброй паутиной

Недобрых снов, еще разбито тело

От страхов этой ночи, и в мозгу

Сверлит еще и вой кота, и скрежет

Его когтей; и бросится к окну,

Чтоб протереть стекло, или к порогу —

И, заслоня ладонью воспаленный,

Алкающий спасенья, мутный взор,

Уставится на тесную тропинку,

Что за плетнем, или на кучу сора

Перед лачугой нищенской — и будет

Искать, искать Мессию! — И проснется,

Полунага под сползшим одеялом,

Растрепана, с одрябшим, вялым телом

И вялою душой, его жена;

И, не давая жадному дитяти

Иссохшего сосца, насторожится,

Внимая в даль: не близится ль Мессия?

Не слышно ли храпения вдали

Его ослицы белой? — И подымет

Из колыбели голову ребенок,

И выглянет мышонок из норы:

Не близится ль Мессия? Не бренчат ли

Бубенчики ослицы? — И служанка,

У очага поленья раздувая,

Вдруг высунет испачканное сажей

Свое лицо: не близится ль Мессия,

Не слышно ли могучего раската

Его трубы?..

1908

Перевод В. Жаботинского

«Бежать? О, нет ! Привык у стада…»

* * *

И сказал Амассия Амосу : Провидец, беги!..

 (Амоса, VII, 12).

Бежать? О, нет ! Привык у стада

Я к важной поступи вола:

Мой шаг тяжел, и речь без склада

И, как секира, тяжела.

Мой пыл угас, и в сердце холод,

Но не на мне за то позор:

Не встретил наковальни молот,

И в гниль обрушился топор...

Что ж, покорюсь Судьбе решенной,

Свяжу мой скарб, стяну кушак

И прочь пойду, цены поденной

Не заработавший батрак.

И будут рощи мне подруги,

И будут долы мой приют,

А вас — а вас лихие вьюги,

Как сгнивший мусор, разметут...

1910

Перевод В. Жаботинского 

ПЕРЕД КНИЖНЫМ ШКАФОМ

Привет тебе, хранитель древних свитков!

Твой пыльный клад опять целую нежно…

Душа вернулась с островов чужбины;

Дрожа, как голубь, странствовавший долго,

Она стучится в дверь родного дома.

Родные свитки! Снова с вами я,

Питомец ваш, от мира отреченный.

Увы!Из всех роскошных благ земли

Лишь вас одних моя познала юность;

Вы садом были мне в разгаре лета,

В ночь зимнюю — горячим изголовьем;

И я привык хранить средь ваших строк

Мое богатство — грезы о святыне.

Вы помните? Бывало, бет-ха-мидраш

Оденет тьма; все разошлись давно,

И в тишине придела — я один;

Дрожа, слетает с уст молитва дедов,

А там, в углу, близ вашего ковчега,

Мерцает тихо вечная лампада.

О, сколько раз — я мальчик был, и пух

Еще не покрывал мои ланиты —

Меня ночные ветры заставали

Склоненным низко над старинной книгой,

Исполненным то грез, то тайной жути.

На столике передо мной лампада

Беспомощно и тускло полыхала,

В шкафу, средь книг, скреблась упорно мышь,

В печи трещал последний уголек;

Я замирал, томимый смертным страхом,

От ужаса стуча зубами… Помню,

Однажды — это было темной ночью —

За окнами слепыми, на дворе,

Угрюмо плача, завывала буря;

Трещали ставни; духи преисподней

Стучали в дом железными крюками…

Моя твердыня рушилась во прах:

Украдкою, из-под святой завесы,

Покинув храм, Шехина удалилась,

И мой старик — моя вторая тень

И грез моих свидетель молчаливый —

И он ушел и скрылся от меня.

Лишь пламя лампы тихо умирало.

Последний раз вздыхая перед смертью…

И вдруг окно разбилось…Все погасло,

И я — птенец бескрылый — из гнезда

Упал во власть безглазой, черной ночи.

И вот теперь, чрез много-много лет,

Чело и душу мне избороздивших,

Меня опять поставил ветер жизни