Стихотворения и поэмы

Из Литвы он иль из Польши?

Въедет, как богач, в ворота

Или с посохом войдет он?

Мне подарки дорогие

Привезет или простые,

Холостой или когда-то

Раньше был уже женат он?

Он блондин иль нет, скажи-ка,

Только если вдруг старик он,

Про беду узнав такую,

Умолять отца начну я:

"Нет страшней на свете кары!

Ах не старый, ах не старый!"

Перевод Ю. Могильнер 

МОЯ МАМА, БУДЬ БЛАГОСЛОВЕННА ЕЕ ПАМЯТЬ

Из бесед цадика из Виледника[32]

Набожной мама была, праведницей беспорочной,

Да осенит ее небо...

Вечер субботний настал, а в доме у нищей вдовицы

Нет ни свечей и ни хлеба.

Чудо: два гроша нашла! Что купить — хлеб или свечи?

Нет труднее заботы.

Сбегала в лавку, вернулась, а в ручечке тонкой —

Две свечи для Субботы.

Семь свечей — семь очей — семизвездье сияет ей с неба,

И вдовица в смущенье:

Благословит ли Господь женщины бедной Субботу

И всего лишь двух свечек свеченье?

Да освятит, Всеблагой, Он и чистую скатерь,

И тарелку пустую!

В платье субботнем, в платке она Господа встретит

И Субботу Святую.

И было: зажгла две свечи, — и ей сделалось горько,

Сердце больно заныло,

Упала слеза на свечу, по морщинам скатившись,

И свечу погасила.

Окривела Господня Суббота! И женщина страхом

И позором объята:

«О мой Бог, ты отверг приношенье рабы твоей бедной

Но Суббота-то в чем виновата?

Почему ты ей выколол глаз?» Под субботним платочком

Затряслись ее плечи.

В тихом, сдавленном плаче стояла, в печали молитвы

Смотрела на свечи.

И взывали из сердца ее праматери, и херувимы

Из гортани рыдали:

Слышишь, Славы Престол, слышишь, ухо небесное, — этот

Голос печали?

И слеза, словно жгучая капля огня, соскользнула

Со щеки и упала

На свечу, что погасла, — и вновь засветилась

Та свеча, как сначала.

Мама открыла глаза — и я вижу: свет семидневный

Вспыхнул с огнем воедино,

Это вдову, что молилась за нас, за Израиль,

Поцеловала Шехина[33].

1931 

Перевод С. Липкина 

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО Перевод с идиш С. Маршака

[34]

Меня опять Он к вам послал,

когда ревел могучий вал

и по ветру носились вы,

как груда высохшей листвы,

и руки падали у вас,

и силы таяли в груди.

И в ваш последний грозный час

явился Он и рек: «Иди!»

«Им тяжело, — сказал мне Он, —

им слишком больно. О, скорей

иди! У них ты вырви стон,

исторгни слезы из очей.

Пусть будет стон, как лязг металла,

слеза — как молот тяжела,

чтобы земля затрепетала

и зло и горе отрясла».

И я пошел. Пускай каменья,

преграды были предо мной, —

меня могучее стремленье

толкало с силой неземной.

Я знал, что гаснет ваше пламя,

я знал, что вы в змеиной яме,

что ветер потушил огни,

что вы во тьме, одни, одни...

И ваша боль меня толкала,

и вам помочь душа алкала.

Он дал на горе душу мне:

она полна чужой тоскою,

горит, не ведая покоя,

горит на медленном огне.

Я знал, — вам горько, тяжело,

и думал: «Ищете меня.

Познали мрак, и гнет, и зло, —

зовете свет и ждете дня.

Иду! Лечу! Сейчас предстану.

Ведь дорог день и дорог час.

Лизать я буду вашу рану,

дыханьем уст согрею вас.

И с вами буду я страдать,

молить, чтоб раны не горели.

Так лишь у детской колыбели

томится страждущая мать.

Иду, лечу! Я вас укрою,

я дам вам новую зарю.

Бог одарил меня душою,

вам эту душу подарю.

И мне язык Иегова дал.

Он — острый блещущий кинжал.

Коль вы из камня — он железный,

коль вы железо, он — булат.

Народ, и встанешь ты из бездны,

могуч и пламенем объят!»

Теперь пред дверью стал пророк.

Напрасен зов, — ответа нет.

Тяжелый мрак главу облек,

погас мой луч, мой яркий свет.

Я встретил здесь позор и стыд,

передо мной закрыли дверь,

и слово Божие звучит

насмешкой горькою теперь.

Я не скажу вам ничего:

вам слово чуждо и мертво.

Кричал я средь камней и скал —

и первый крик мой вихрь умчал.

Еще издал я тяжкий стон.

Упал, как искра в копну, он

и вспыхнул пламенем на миг —

и пеплом стал. А третий крик

отдался в небе, как раскаты,

и даже вам он в грудь проник...

Лежите, трепетом объяты, —

но поздно, поздно, и увы! —

вам не поверят, как когда-то,

ни Бог, ни я, ни сами вы.

И вам не будет утешенья:

я душу сжег моим огнем,

и между нами цепи звенья

я навсегда рассек мечом.

Теперь на вас всю злобу волчью,

весь гнев, всю горечь изолью.

Я вас разлившеюся желчью,

своею кровью оплюю.

И вот что мне поведал Он:

«В последний раз издай свой стон

и испусти свой вздох тяжелый,

чтоб задрожали горы, долы,

и крикни им:

 «Народ, народ!

Настанет день и час придет, —

Я мощью одарю народы,

их путь залью зарей свободы,

и стройно жизнь их потечет.

Но будешь ты стучаться в дверь

к чужим в тоске, как я теперь.

И перед ними на колени

падешь с мольбою о спасеньи,

ища хоть луч, хоть искру света, —

но будет смех взамен ответа.

И светлый гений новый путь

откроет к новым дивным сводам

не вам, рабы, — иным народам.

О, разорвется ваша грудь

от стона средь ночной тиши!

И слез остатки, что таятся

на дне измученной души,

ведь наконец-то просочатся.

Бежать вы будете, как тени,

из края в край, из дома в дом,

и град вас встретит оскорблений,

как нищих на пиру чужом.

Просить пойдете ради Бога,

презрения печать.

В рубище, стоя у порога,

начнете раны открывать,

толпе показывать спеша,

и руку жалобно прострете,