Но громыхала даль тревожная во мраке…О небо, ты скорбишь израненным лицом!..То с запада пришли германцы, гайдамакии золото полей закрыли злым свинцом…О, то они тогда зарезали заводы!..Как стала холодеть Донетчина моя!..Над степью ужас плыл, как бы кровавой содойзасыпало души печальные поля…Смешали всё в крови… И на отряд Оксаныкак будто гром упал, — был весь отряд пленен…Как будто и сейчас там рыщет ветер пьяныйи в выемке лежит разбитый эшелон…Во тьму, в ночной мороз Оксану выводили,как тысячи других, в тревожную бессонь…И слышала тот крик, Донетчина, не ты ли,Сухой и острый: «По большевикам — огонь!..»Японский карабин… и в грудь вонзились пули…Простреленной идешь ты, молодость моя.В спасение и свет поверить я могу ли?Оксана будет жить, об этом знаю я.Оксану спас старик, упрятал после боя,ходил за нею он, оправилась она.И снова без конца далекий звон забоя,поселок заводской и неба глубина.Мне хочется сказать, что осень ясноокаи что ее приход — краса полей родных.Я видел лик ее — то рядом, то далёко —и с ветром посылал ей жар поэм своих.Приходит листопад, по шахтам он блуждает,браслетами звенит — осеннею листвой,так верб моих тоска порою отступает,когда припомнишь ты: весна не за горой.И тихая печаль, и эти неба сининачальный день любви напоминают мне.Ох, стонет сердце там, пьет в сладкой грусти нынеузоры теплых грез… То я бреду в огне…То я бреду в огне… В душе простор зеленый,молчанием цветут заветные слова…А в небе молодом, где тучи — коногоны,как будто шелестит багряная трава…
9
Рыданья, боль, тоска… Под сапогом германцарабочий изнурен и стонет селянин…А день гудит, встает в пылающих багрянцах, —то с севера идут, поднявшись, как один…В степях железный дух… Стяг красных армий гордыйпростер свое крыло на север, на восток…И таяли, как дым, петлюровские орды,и таял без следа немецкий злой поток.Ведь понял селянин, и протянул он рукирабочим наций всех, что помогли в бою,и под тополий шум, под пушечные звукион обнял навсегда Советов власть свою.