Стихотворения и поэмы

Карусель городов и гостиниц,
Запах грима и пыль париков…
Я кружу, как подбитый эсминец,
Далеко от родных берегов…

Чья-то мина сработала чисто,

И, должно быть, впервые всерьез
В дервенеющих пальцах радиста
Дребезжит безнадежное SOS.

Видно, старость — жестокий гостинец,

Не повесишь на гвоздь, как пальто.
Я тону, пораженный эсминец,
Но об этом не знает никто!

Где-то слушают чьи-то приказы,

И на стенах анонсов мазня,
И стоят терпеливо у кассы
Те, кто всё еще верит в меня.

Сколько было дорог и отелей,

И постелей, и мерзких простынь,
Скольких я разномастных Офелий
Навсегда отослал в монастырь!

Вот — придворные пятятся задом,

Сыпят пудру с фальшивых седин.
Вот — уходят статисты, и с залом
Остаюсь я один на один.

Я один! И пустые подмостки.

Мне судьбу этой драмы решать…
И уже на галерке подростки
Забывают на время дышать.

Цепенея от старческой астмы,

Я стою в перекрестье огня.
Захудалые, вялые астры
Ждут в актерской уборной меня.

Много было их, нежных и сирых,

Знавших славу мою и позор.
Я стою и собраться не в силах,
И не слышу, что шепчет суфлер.

Но в насмешку над немощным телом

Вдруг по коже волненья озноб.
Снова слово становится делом
И грозит потрясеньем основ.

И уже не по тексту Шекспира

(Я и помнить его не хочу), —
Гражданин полоумного мира,
Я одними губами кричу:

— РАСПАЛАСЬ

СВЯЗЬ ВРЕМЕН…

И морозец, морозец по коже,

И дрожит занесенный кулак,
И шипят возмущенные ложи:
— Он наврал, у Шекспира не так!

Но галерка простит оговорки,

Сопричастна греху моему.
А в эсминце трещат переборки,
И волна накрывает корму.

26. Когда-нибудь дошлый историк…