Стихотворения и поэмы

Христос-младенец вздрагивает лишь в третий раз - когда тревожится не о ком-то, не о чем-то, а о ней, богородице, матери-земле, земной любви. И это на общем фоне покоя, сна. Как эпизод в мелодии колыбельной, как вздрагивание младенца во сне, тревога поэта присутственна и телесно ощутима.

У Кублановского «Прощание игумена...» начинается безмятежно, подобно колыбельной Кузнецова, но в процессе перехода от созерцания к размышлениям и выводам тревога нарастает от строки к строке, вместе с ней нарастают напряжение и духовный драматизм, придающие уверенность в том шаге, который предстоит сделать герою:

Гляжу на двор, где строится собор,
где иноки и братья тешут камень,
несут желтками сдобренный раствор,
усердствуют - и чую, дело жизни
окончится, должно быть, без меня.

Собор Преображения Господня!

Оплот Христовой веры в Соловках!
Еще в зачатке каменные стены,
еще не все поставлены леса,
а я уж вижу мощные апсиды,
и ярусы богатых закомар,
и звучные кресты на гордых главах.

Но надо ехать. Кончат без меня.

И без меня торжественный молебен
впервые в новых стенах прозвучит.
Прощай, обитель, в коей я молился,
нес послушания, спасался, согрешал.
Прощай, родная сердцу солеварня
и церковь Богородицы, прощай,
с приделом Иоанна. Уезжаю.

Прощай, Святое озеро, всегда

дающее для наших трапез рыбу.
Прощайте, заповедные леса,
никто из иноков не запятнал вас кровью
убитой дичи и не оглушил
предсмертным стоном бедного косого.
Так будет впредь.
А мне пора в Москву.

Иль впрямь на драгоценную парчу

так трудно променять простую рясу?
Иван мне письма шлет: «Озолочу!»
Я подзову его к иконостасу
иль сам взойду на плаху к палачу.

... Иль Грозный думает, что я лишь раб и вша,

что я польщусь на сан митрополита,
его дары руками вороша,
не замечая, сколько перебито?

Нет, русской церковью неможно помыкать!

Помилуй, Бог! Чтоб этими руками
я крест давал Малюте целовать?
Есть Божий Промысел.
Прощаюсь с Соловками.

Юрий Кублановский. Прощание Игумена Филиппа с Соловецким монастырем (1566 год)

С первой строки нет этого резкого прощания, игумен сомневается: «и чую, дело жизни

окончится, должно быть, без меня». Но когда перед его внутренним взором предстает политическая картина Руси, он обретает решимость и называет ее Божьим Промыслом.

Петрарка, первый гуманист Европы, утверждал: "Христос - наш Бог, Цицерон же - кесарь нашей души. Различия признаю,  противоположность отрицаю". Это - гуманистическая, именно ветхозаветная традиция. Не потому ли для Кублановского, ей следующего, Игумен должен был покинуть строительство Собора, что кесарь его души - Иван Грозный поступил негуманно (!), соизволил содеять супротивное христовой целесообразности действо - ввести опричнину? Да, деяния любого кесаря лежат в рамках закона, и объединяются в один общий Закон, возможно, угодный Богу (во всяком случае, противоположность гуманистами отрицается). Но они в рамках Благодати не имеют никакого значения. В этом отношении поступок Филиппа понятен, но неразумен. Строительство собора (служение Богу) - вещь куда более важная, чем обида на человека, пусть даже этот человек взял на себя роль Бога. Измерить ресурсы зла и бесчеловечности здесь, на Земле -  совершено в рамках гуманистической традиции, а она сама, как историческое явление, заслуживает нашего пристального внимания.

«Ну, слабое место заключается в том, что гуманизм - это интеллектуальная конструкция. То есть - это продукт мыслей, продукт умозрений, продукт хорошо выстроенного, логически выверенного мышления, которое не подкрепляется другими сторонами человеческой субъективности - любовью,       состраданием, благодатью», - говорит Павел Гуревич.