Стихотворения и поэмы. Дневник

Мне во владенье дан дворец из алебастра
(столпов дебелых строй становится полней,
коль возвести в уме, для общего баланса,
виденье над-морских, над-земных пропилей).

Я вдвинулась в портал, и розных двух диковин

взаимный бред окреп и затвердел в уют.
Оврага храбрый мрак возлёг на подоконник.
Вот-вот часы внизу двенадцать раз пробьют.

Ночь – вотчина моя, во дне я – чужестранец,

молчу, но не скромна в глазах утайка слёз.
Сословье пошляков, для суесловья трапез
содвинувшее лбы, как Батюшков бы снёс?

К возлюбленным часам крадусь вдоль коридора.

Ключ к мертвой тайне их из чьей упал руки?
Едины бой часов и поступь Командора,
но спящих во дворце ему скушны грехи.

Есть меж часами связь и благородной группой

предметов наверху: три кресла, стол, диван.
В их времени былом какой гордец угрюмый
колена преклонял и руки воздевал?

Уж слышатся шаги тяжелые, и странно

смотреть – как хрупкий пол нарядно навощён.
Белей своих одежд вы стали, донна Анна.
И Батюшков один не знает, кто вошел.

Новёхонький витраж в старинной есть гостиной.

Моя игра с зарей вечерней такова:
лишь испечет стекло рубин неугасимый,
всегда его краду у алого ковра.

Хватаю – и бегу. Восходит слабый месяц.

Остался на ковре – и попран изумруд.
Но в комнате моей он был бы незаметен:
я в ней тайком от всех держу овраг и пруд.

Мне есть во что играть. Зачем я прочь не еду?

Всё длится меж колонн овражный мой постой.
Я сведуща в тоске. Но как назвать вот эту?
Не Батюшкова ли (ей равных нет) тоской?

Воспомнила стихи, что были им любимы.

Сколь кротко перед ним потупилось чело
счастливого певца Руслана и Людмилы,
но сумрачно взглянул – и не узнал его.

О чём, бишь? Что со мной? Мой разум сбивчив, жарок,

а прежде здрав бывал, смешлив и незлобив.
К добру ль плутает он средь колоннад и арок,
эклектики больной возляпье возлюбив?

Кружится голова на глиняном откосе,

балясины прочны, да воли нет спастись.
Изменчивость друзей, измена друга, козни…
Осталось: «Это кто?» – о Пушкине спросить.

Все-пошлость такова, – ты лучше лоб потрогай, —

что из презренья к ней любой исход мне гож.
– Ты попросту больна. – Не боле, чем Петроний.
Он тоже во дворец был раболепно вхож.

И воздалось дворцу. – Тебе уж постелили. —

Возможно дважды жить, дабы один лишь раз
сказать: мне сладок яд, рабы и властелины.
С усмешкой на устах я покидаю вас.

Мои овраг и пруд, одно неоспоримо:

величью перемен и превращений вспять
лоб должен испарять истому аспирина,
осадок же как мысль себе на память взять.

Закат – пора идти за огненным трофеем.

Трагедии внутри давайте-ка шалить:
измыслим что-нибудь и ощупью проверим
явь образа – есть чем ладони опалить!

Три кресла, стол, диван за ловлею рубина

участливо следят. И слышится в темне:
вдруг вымыслом своим, и только, ты любима?
довольно ли с тебя? не страшно ли тебе?

Вот дерзок почему пригляд дворцовой стражи

и челядь не таит ухмылочку свою.
На бал чужой любви в наёмном экипаже
явилась, как горбун, и, как слепец, стою.

Вдобавок, как глупец, дня расточаю убыль.

Жив на столе моём ночей анахорет.
Чего еще желать? Уж он-то крепко любит
сторожкий силуэт: висок, зрачок, хребет.

Из комнаты моей, тенистой и ущельной,

не слышно, как часы оплакивают день.
Неужто – всё, мой друг? Но замкнут круг ущербный:
свет лампы, пруд, овраг. И Батюшкова тень.

Июнь – июль 1988

в Малеевке