Стихотворения и поэмы. Дневник

Всё этот голос, этот голос странный.
Сама не знаю: праведен ли трюк —
так управлять трудолюбивой раной
(она не любит втайне этот труд),
и видеть бледность девочки румяной,
и брать из рук цветы и трепет рук,
и разбирать их в старомодной ванной, —
на этот раз ты сетовал, мой друг,
что, завладев всей данной нам водою,
плыла сирень купальщицей младою.

Взойти на сцену – выйти из тетради.

Но я сирень без памяти люблю,
тем более – в Санкт-белонощном граде
и Невского проспекта на углу
с той улицей, чье утаю названье:
в которой я гостинице жила —
зачем вам знать? Я говорю не с вами,
а с тем, кого я на углу ждала.

Ждать на углу? Возможно ли? О, доле

ждала бы я, но он приходит в срок —
иначе б линий, важных для ладони,
истерся смысл и срок давно истек.

Не любит он туманных посвящений,

и я уступку сделаю молве,
чтоб следопыту не ходить с ищейкой
вдоль этих строк, что приведут к Неве.

Речь – о любви. Какое же герою

мне имя дать? Вот наименьший риск:
чем нарекать, я попросту не скрою
(не от него ж скрывать), что он – Борис.

О, поводырь моей повадки робкой!

Как больно, что раздвоены мосты.
В ночи – пусть самой белой и короткой —
вот я, и вот Нева, а где же ты?

Глаз, захворав, дичится и боится

заплакать. Мост – раз – ъ – единен. Прощай.
На острове Васильевском больница
сто лет стоит. Ее сосед – причал.

Скажу заране: в байковом наряде

я приживусь к больничному двору
и никуда не выйду из тетради,
которую тебе, мой друг, дарю.

Взойти на сцену? Что это за вздор?

В окно смотрю я на больничный двор.

Май – июнь 1984

Ленинград

«Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях…»

Олегу Грушникову