Стихотворения и поэмы (основное собрание)

"А соразмерной впадины Земля

не создала?" "Отпраздновала труса".

"Уж если размышляешь о горе,

то думай о Голгофе, по причине

того, что март уже в календаре,

и я исчезну где-нибудь в лощине".

"Иль в облаке сокрывшись, как в чадре,

сыграешь духа в этой чертовщине".

"На свой аршин ты меряшь, тире,

твоей двуглавой снеговой вершине

не уместиться ввек в моем аршине,

сжимающем сугробы во дворе".

XIII

Разговоры о море

"Твой довод мне бессмертие сулит.

Но я, твоим пророчествам на горе,

уже наполовину инвалид.

Как снов моих прожектор в коридоре,

твой светоч мою тьму не веселит...

Но это не в укор, и не в укоре

все дело. То есть, пусть его горит!..

В открытом и в смежающемся взоре

все время что-то мощное бурлит,

как будто море. Думаю, что море".

"Больница. Ночь. Враждебная среда.

Внимать я не могу тебе без дрожи

от холода, но также от стыда

за светоч. Ибо море -- это все же

есть впадина. Однако же туда

я не сойду, хоть истина дороже...

Но я не причиню тебе вреда!

Куда уж больше! Видимо, ты тоже

не столь уверен, море ли... Беда.

На что все это, Господи, похоже?"

"Пожалуй, море... Чайки на молу

над бабой, в них швыряющейся коркой.

И ветер треплет драную полу,

хлеща волнообразною оборкой

ей туфли... И стоит она в пылу

визгливой битвы, с выбившейся челкой,

швыряет хлеб и пялится во мглу...

Как будто став внезапно дальнозоркой,

высматривает в Турции пчелу".

"Да, это море. Именно оно.

Пучина бытия, откуда все мы,

как витязи, явились так давно,

что, не коснись ты снова этой темы,

забыл бы я, что существует дно

и горизонт, и прочие системы

пространства, кроме той, где суждено

нам видеть только крашеные стены

с лиловыми их полосами; но

умеющие слышати, да немы".

"Есть в жизни нечто большее, чем мы,

что греет нас, само себя не грея,

что громоздит на впадины холмы

-- хотя бы и при помощи Борея,

друг другу их несущего взаймы.

Я чувствую, что шествую во сне я

ступеньками, ведущими из тьмы

то в бездну, то в преддверье эмпирея,

один, среди цветущей бахромы -

бессонным эскалатором Нерея".

"Но море слишком чуждая среда,

чтоб верить в чьи-то странствия по водам.

Конечно, если не было там льда.

Похоже, Горбунов, твоим невзгодам

конца не видно. Видно, на года,

как вся эта история с исходом,

рассчитаны они... Невесть куда

все дальше побредешь ты с каждым годом,

туда, где с морем соткана вода.

К кому воззвать под этим небосводом?"

"Для этого душа моя слаба.

Я -- волны, а не крашеные наши

простенки узрю всюду, где судьба

прибьет меня -- от Рая до параши.

И это, Горчаков, не похвальба:

в таком водонебесном ералаше,

о чем бы и была моя мольба?

Для слышати умеющего краше

валов артиллерийская пальба,

чем слезное моление о чаше".

"Но это -- грех!... да что же я? Браня

тебя, забыл о выходке с дровами...

Мне помнится, ты спрашивал меня,

что снится мне. Я выразил словами,

и я сказал, что сон -- наследье дня,

а ты назвал лисички островами.

Я это говорю тебе, клоня

к тому, что жестко нам под головами.

Теперь ты видишь море -- трепотня!

И тот же сон, хоть с бо'льшими правами".

"А что есть сон?" "Основа всех основ".

"И мы в него впадаем, словно реки".

"Мы в темноту впадаем, и хренов

твой вымысел. Что спрашивать с калеки!"

"Сон -- выход из потемок". "Горбунов!

В каком живешь, ты забываешь, веке.

Твой сон не нов!" "И человек не нов".

"Зачем ты говоришь о человеке?"

"А человек есть выходец из снов".

"А что же в нем решающее?" "Веки.

Закроешь их и видишь темноту".

"Хотя бы и при свете?" "И при свете...

И вдруг заметишь первую черту.

Одна, другая... третья на примете.

В ушах шумит и холодно во рту.

Потом бегут по набережной дети,

и чайки хлеб хватают на лету..."

"А нет ли там меня, на парапете?"

"И все, что вижу я в минуту ту,

реальнее, чем ты на табурете".

XIV

Разговор в разговоре

"Но это -- бред! Ты слышишь, это -- бред!

Поди сюда, Бабанов, ты свидетель!

Смотри: вот я встаю на табурет!

На мне халат без пуговиц и петель!

Ну, Горбунов, узрел меня ты?" "Нет".

"А цвет кальсон?" "Ей-Богу, не заметил".

"Сейчас я размозжу тебе портрет!

Ну, Горбунов, считай, поднялся ветер!

Сейчас из моря будет винегрет!

Ты слышишь, гад?" "Да я уже ответил".

"Ах так! Так пустим в дело кулаки!

Учить, учить приходится болванов!

На, получай! А ну-ка, прореки,

кто вдарил: Горчаков или Бабанов?"

"По-моему, Гор-банов". "Ты грехи

мне отпускаешь, вижу я! Из кранов

сейчас польет твой окиян!" "Хи-хи".

"А ты что ржешь?! У, скопище баранов!"

"Чего вы расшумелись, старики?"

"Уйди, Мицкевич!" "Я из ветеранов,

и я считаю, ежели глаза

чувак закрыл -- завязывай; тем боле,

что ночь уже". "Да я и врезал за,

за то, что он закрыл их не от боли".

"Сказал тебе я: жми на тормоза".

"Ты что, Мицкевич? Охренел ты, что ли?

Да на кого ты тянешь, стрекоза?"

"Я пасть те разорву!" "Ой-ой, мозоли!"

"Эй, мужики, из-за чего буза?"

"Да пес поймет". "На хвост кому-то соли

насыпали". "Атас, идут врачи!"

"В кровати, живо!" "Я уже в постели!"

"Ты, Горбунов, закройся и молчи,

как будто спишь". "А он и в самом деле

уже заснул". "Атас, звенят ключи!"

"Заснул? Не может быть! Вы обалдели!"

"Заткнись, кретин!" "Бабанов, не дрочи".

"Оставь его". "Я, правда, еле-еле".

"Ну, Горбунов, попробуй настучи".

"Да он заснул". "Ну, братцы, залетели".

"Как следует приветствовать врачей?"